– О, Флориан! Я действительно долго ждала тебя, и, когда увидела, всё сердце моё наполнилось радостью. Но ты не захотел даже прикоснуться ко мне, даже не заговорил со мною, и я почти обезумела… Прости меня, теперь мы будем так счастливы. О, знаешь ли ты, что этого мгновения я ждала долгие годы, я радовалась нашей будущей встрече ещё крохотной девочкой на руках матери, а потом, когда выросла, прислушивалась к каждому дуновению ветра в ветвях буков, к каждому движению серебряных листьев осины, надеясь, что оно принесёт мне весть о тебе.

Тут я поднялся и привлёк её к себе, однако, высвободившись, она нагнулась к Арнальду, поцеловала его и сказала мне:

– Внемли, осиротевший брат! Низшая Земля – не самое лучшее место из тех, которые сотворил Господь, ибо и Небо произведено Его рукой.

А потом мы выкопали глубокую могилу между корней бука и похоронили в ней Арнальда де Лилейса.

Больше я не видел его, не видел даже во снах; должно быть, Господь простил брата, ибо он был человеком верным, преданным и отважным; он любил своих друзей, был с ними добр и ласков, не знал он и ненависти – ни к кому, кроме Сванхильды.

Но о нашем с Маргарет счастье я не стану рассказывать: такие вещи не воплотишь в слове. Знаю одно: мы безотлучно обитали в Низшей Земле, пока я не утратил её.

Скажу больше. Мы с Маргарет гуляли, как случалось нередко, возле места, где я впервые увидел её, и вдруг увидели женщину в алом с золотом облачении; припав головой к коленям, она рыдала.

– Маргарет, кто это? – спросил я. – Вот уж не думал, что в Низшей Земле есть ещё обитатели, кроме нас двоих.

Она ответила:

– Не знаю, кто она. Только иногда за все эти годы я видела вдалеке её пламенеющее алое платье – среди тихих зелёных трав, но так близко к ней ещё не оказывалась. Флориан, я боюсь, пойдём прочь.

Эпизод второй

Был мерзкий ноябрьский день… Всё вокруг пропахло туманом, и сырость заползала в самые наши кости.

Пытаясь вспомнить неведомо что, я сидел под елями, которые должен был отлично знать.

Следовало подумать: неведомо где пропали мои лучшие годы, ибо я давно миновал вершину дней своих; волосы и бороду мою покрыла седина, тело ослабело, а с ним и память обо всём прошлом.

Одежда моя, некогда пурпурная, алая и голубая, настолько покрылась пятнами, что трудно было теперь различить на ней какой-нибудь цвет; более того, некогда ниспадавшая до пят тяжёлыми складками, превратившись в лохмотья, она едва прикрывала моё тело… Тем не менее, отрепья эти, едва прикрывавшие тело от зловредного ноябрьского тумана, ложившегося крупными каплями на мою грудь, волочились за мной по бурой грязи, и, когда я поднялся, чтобы уйти, мне пришлось намотать на руку жалкую, ничтожную и грязную тряпку.

Голову мою прикрывал лёгкий морион*, болезненно давивший на лоб. Я поднял руку к голове, чтобы снять его, но замер в отвращении, едва прикоснувшись к нему. Я едва не рухнул на землю от омерзения, ибо пальцы мои легли на какой-то земляной ком, в котором ползали черви. Едва сдержав крик, едва выдохнув пришедшую мне на память молитву, я снова поднял руку и крепко взялся за шлем. Ещё худший ужас! Ржавчина проела в нём дыры, и край прогнившей стали порезал мои пальцы; однако, стиснув зубы, я как следует дёрнул, поскольку – я прекрасно понимал это – никакая сила на земле не заставила бы меня прикоснуться к шлему ещё один раз. Благодарение Господу! Я сорвал эту жестянку и отбросил прочь: земля, черви, зелёные травы, какая-то слизь разлетелись со шлема в полёте.

Ещё я был препоясан мечом, кожаный пояс высох и сжимал мою грудь, сухие листья набились за пряжками, золочёная рукоять была кое-где украшена глиной, а бархат прискорбно вытерся.

Однако когда я взялся за рукоять, воистину опасаясь обнаружить в своей руке вместо меча ядовитую гадюку, – о! Из ножен выскочил мой собственный надёжный клинок, безупречный, горящий огнём от острия до рукояти. Тут сердце моё затрепетало от радости; итак, со мной остался хотя бы один друг. Осторожно убрав оружие в ножны, я снял его с пояса и повесил на шею.

После, взяв руками лохмотья, я поднял их, освободив ступни и голени, а потом сложил руки на груди, подпрыгнул и пустился бежать, не обращая внимания на дорогу. Раз или два я упал, споткнувшись о пни, ибо в этом лесу поработал топор, но каждый раз поднимался, исцарапанный и ошеломлённый падением, и бежал дальше, нередко отчаянно пробиваясь сквозь заросли шиповника и других цепких кустов, отмечая свой путь льющейся из царапин кровью.

Так я бежал почти час, а потом услыхал бурление и плеск вод. Издав громкий крик, я зажмурился, прыгнул, и чёрная вода сомкнулась надо мной. Вынырнув снова, я увидел неподалёку лодку с единственным гребцом, но берег был далеко, и я поплыл к лодке, хотя одежда, которой я обвязался, жутко тянула меня вниз.

Человек поглядел на меня из лодки и начал грести навстречу веслом, которое держал в левой руке, в правой же было длинное тонкое копьё с зазубринами, как на рыболовном крючке; должно быть, какая-нибудь рыболовная снасть, решил я; одет он был в алое платье, а плащ покрывали продольные чёрные и жёлтые полосы.

Когда наши глаза встретились, рот его расплылся в улыбке, словно человек этот услыхал отменную шутку, но я начинал тонуть, и когда лодка его остановилась возле меня, одно лишь лицо моё выступало над водой; но прежде чем полностью исчезнуть под ней, я увидел, как блеснуло его копьё, и ощутил его наконечник своим плечом, после чего уже не чувствовал ничего.

Проснулся я на берегу той же реки, быстрые воды торопились мимо меня, и лодки на них не было. От потока к подножию огромного холма неторопливо поднимался отлогий склон, а на вершине его – что ж, я могу забыть многое, едва ли не всё, только не этот старый замок, дом моих отцов. Башни его почернели и обрушились поверху, однако вражеского стяга над ними не было.

Я сказал себе, что поднимусь и умру там, и с этой мыслью из-влёк меч, всё ещё висевший у меня на шее. Верная сталь просвистела в воздухе, и я направился к замку. Я был совершенно наг, тело моё не прикрывала и единая тряпка, но, не замечая этого, я благодарил Бога за то, что меч остался при мне. Скоро я вошёл в замок из внешнего двора. Я прекрасно знал путь и не отрывал глаз от земли; пройдя по спущенному мосту сквозь никем не охранявшиеся ворота, я, наконец, остановился в большом зале – зале моего отца – нагой, если не считать меча, как было, когда вошёл в сей мир полвека назад; в такой же степени раздетый, лишённый всяческих средств и – готов в это поверить – куда более скудный памятью и мыслью.

Подняв взор от земли, я огляделся: в окнах ни единого стекла, на стенах ни одного гобелена, своды ещё держались, но уже начинали сдавать, раствор между камнями заметно выкрошился, и из щелей торчала трава и папоротник. Мраморный пол местами рассыпался, и его покрывали лужицы, хотя трудно было понять, откуда взялась здесь вода.

Итак, на стенах не было гобеленов, но – странно сказать – вместо них от угла до угла на стенах пылала алая роспись, кое-где покрытая от сырости зелёными пятнами на местами отошедшей от стены штукатурке.