– Приведите её сюда и свяжите.

Кто-то из наших подошёл к ней, но она бросилась на этого человека, ударила головой в живот и, пока он разгибался, сорвала меч с его пояса и рубанула по плечам. Многих успела она ранить, прежде чем её схватили.

Потом Арнальд подошёл к креслу, к которому её привязали, занёс меч, и наступило великое молчание.

Тогда он сказал:

– Люди дома Лилии, оправдываете ли вы мой поступок, следует ли ей умереть?

Немедленно одобрительный крик прокатился по залу, но прежде чем стихли отголоски его, меч завершил движение, и эта тварь, королева Сванхильда, разлучилась с сим миром, ибо не случалось Арнальду нанести более точного удара в битве. После он обернулся к тем немногим слугам, что оставались во дворце, и молвил:

– Теперь ступайте с нею; похороните эту проклятую женщину, ибо она – дочь короля.

А потом обратился к нам:

– Теперь, рыцари, по коням и в путь, чтобы мы могли к рассвету вернуться в наш добрый город.

Поднявшись в сёдла, мы отъехали.

Странным получилось то Рождество, ибо около девяти утра Харальд приехал в оставленный нами город и потребовал отмщения. Он сразу же направился к королю, и тот обещал ещё до заката рассудить это дело. Тем не менее король чего-то опасался, потому что у каждого третьего на улице среди всех встречных был синий крест на плече, а за лентой шляпы торчало изображение лилии, вырезанной или нарисованной. Синий крест и лилия – знаки нашего дома, де Лилейсов. Мы видели, как Алый Харальд проезжает по улицам, держа перед собой белое знамя, якобы свидетельствовавшее о его мирных намерениях… Однако думал он совсем не о мире.

И в тот раз его впервые назвали Алым Харальдом, потому что плечи его прикрывало огромное алое полотнище, тяжёлыми складками ниспадавшее на круп коня и спускавшееся ниже. Потом он проехал и мимо нашего дома – ему показали – с его резным мрамором и решетками… Крепость более надёжную, чем многие замки, высящиеся на вершинах гор… Нависающие бойницы его отбрасывали густую тень на стену и улицу, а над высокой башней горделиво реет наше знамя – голубой крест на белом фоне, а рядом четыре белых лилии на синем. Из всех окон смотрели лица, у всех бойниц были люди, посему Харальд повернулся и, привстав в стременах, погрозил кулаком нашему дому. Тут ветер загнул уголок алой ткани и, прикрыв ею лицо Харальда, спутал чёрные волосы и лёг на рот. В гневе дёрнул он и за ткань, и за волосы.

Тут от основания до маковки нашего замка пролетел могучий возглас презрения и победы.

После Арнальд велел крикнуть на улицах, чтобы все, кто любит добрый дом Лилии, собирались на мессу в церкви Святой Марии, что неподалёку от нашего дома. Храм этот вместе с Аббатством принадлежал нашему роду, мы всегда назначали аббата – и пользовались правом трубить во все трубы, когда на литургии поют «Gloria in Excelsis…»[6]*. Собор наш был самым большим и прекрасным в городе; его венчали две чрезвычайно высокие башни, которые путник замечал издалека – ещё не завидев самого города и прочих церквей. В одной из башен располагались двенадцать больших колоколов, названных в честь каждого из двенадцати апостолов, и имя это было вычеканено на каждом из них: «Пётр», «Матфей» и так далее. В другой башне находился только один колокол, много больший, чем все остальные, и носивший имя «Мария». В колокол этот ударяли только тогда, когда нашему дому грозила большая беда; надпись на нём гласила: «Мария бьёт – земля дрожит». Отсюда пошёл и наш боевой клич – «Мария бьёт»; и не без оснований: во всяком случае, после того, как Мария прогрохотала в последний раз, к вечеру пришлось хоронить четыре тысячи тел, не нёсших на себе ни креста, ни лилии.

Посему Арнальд приказал мне сказать аббату, чтобы в Марию ударили за час до мессы.

Опираясь на моё плечо, стоявший рядом со мной в башне аббат смотрел, как двенадцать монахов налегают на веревки. Колокол в сумрачной выси чуть дрогнул, потом шевельнулся, дюжина звонарей пригнулась к земле, и вдруг рёв потряс башню от маковки до основания; взад и вперёд ходило колесо, обращая «Марию» раструбом то к земле, то к сумрачному конусу шпиля, пронзённого столбами света из слуховых окошек.

Громовой звон подхватывал ветер и уносил в сельский простор; услышав зов «Марии», добрый человек прощался с женой и ребёнком, забрасывал щит за спину и отправлялся в путь, положив копьё на плечо. И не один раз на пути к доброму городу затягивал он пояс потуже, чтобы идти быстрее, так долго и яростно гремела «Мария».

Словом, колокол ещё не перестал созывать народ, а все дороги были полны вооружённых людей.

Однако перед всеми дверями собора Святой Марии стоял рядок латников с топорами; когда кто-нибудь намеревался войти в церковь, первые двое поднимали над его головой свои топоры и спрашивали:

– А кто вчера вечером перепрыгнул через луну?

Того, кто отвечал наугад или же отмалчивался, они заворачивали назад, и все они по большей части охотно покорялись – некоторых же, пытавшихся пробиться силой, рубили на месте… Однако тот, кто был другом дома Лилии, отвечал:

– Мария и Иоанн.

К началу мессы храм уже наполнился людьми, в нефе и трансепте* собралось около трёх тысяч сторонников нашего дома – все при оружии. Однако мы с Арнальдом, сквайр Хью и кто-то ещё оставались под золотым балдахином возле хоров, пока аббат служил мессу, покрыв митрой голову. Тем не менее, мне показалось, что его священническое облачение скрывает под собой и ещё кое-что… В тот день аббат выглядел толстяком… Он-то! Высокий и худощавый…

Ну, а когда запели «Kyrie»[7], кто-то закричал от противоположной стороны собора:

– Милорд Арнальд, снаружи убивают наших людей!

Воистину, вся площадь вокруг была забита людьми, не сумевшими войти внутрь из-за давки, и они уже опасались того, что могло вот-вот произойти.

Тут аббат отвернулся от алтаря и взялся за завязки своего богатого облачения.

Перед нами расступились, образовав дорожку к западной двери. Я надел шлем, и мы отправились вдоль нефа, и тут голоса монахов вдруг смолкли. На хорах послышались лязг стали и гудение голосов… Повернувшись, я увидел, как лучи полуденного солнца вспыхнули на сброшенных на пол золотых священнических облачениях и прикрытых панцирями плечах священников.

Мы остановились, дверцы хоров распахнулись, и аббат вышел первым во главе собственного войска, уже начинавшего псалом «Exsurgat Deus»[8]*.

Когда мы подошли к западной двери, за той и в самом деле бурлила толпа, однако до смертоубийства ещё не дошло, хотя площадь блистала сталью. Алый Харальд и король привели против нас свой отряд. Наши люди, оттеснённые к стенам домов и в углы площади, пытались пробиться к дверям или исходили яростью, призывая к бою… Одни были бледны, гневные лица других багровели от прихлынувшей крови.