– Один человек явился к мудрецу и спрашивает: «В чем смысл жизни?» Мудрец сидел под деревом и мудро смотрел на жизнь. Он сказал человеку: «Какое твое дело? Не имеешь права спрашивать такие вещи. Пошел прочь!»

– Извините, я вам надоел… – сказал я.

– Другой человек пришел к мудрецу и спрашивает, может ли он кому-нибудь надоесть. «Можешь всем надоесть, а можешь никому не надоесть», – мудрец отвечает. «Как это понять?» – «Как твоя голова понимает», – мудрец отвечает. «Моя голова не может этого понять». – «Слушай, ты мне ужасно надоел», – сказал мудрец.

– Здорово я вам надоел, – сказал я, – раз вы мне такие вещи рассказываете.

– Слушай, – сказал он, – слушай. Мудрец сказал по этому поводу…

Мне вдруг захотелось спросить, как он относится к Рафаэлю, неужели точно так же, как ко всем художникам, и я прослушал, что сказал мудрец.

– Ты понял, что сказал мудрец? – спросил он.

Я кивнул.

Он быстро попрощался, он спешил. Но я продолжал идти за ним, все равно мне было по пути. На ступеньках Театра оперы и балета имени Магомаева возвышалась единственная в своем роде шляпа Гариковой мамаши. Убедившись, что это она, я остановился, собираясь свернуть за угол. Встречаться мне с ней не хотелось. Но она улыбалась, да так приветливо, что я свернуть не решился, – неужели она меня видит издалека? Я улыбнулся ей в ответ, на всякий случай, но, к моему изумлению, Велим-беков поднялся по лестнице, поздоровался с ней, приложился к ручке, и вместе они стали спускаться. Теперь-то уж мне оставалось смыться, чтобы не быть замеченным.

На центральной улице всегда всех встречаешь. Кого хочешь и кого не хочешь. Кого нужно и кого не нужно. Знакомые лица беспрерывно идут тебе навстречу. Соседа только что видел, а он уже тебе навстречу идет. Здороваешься с ним, как будто сто лет не виделись. Идешь обратно, а он тебе опять навстречу. Встречаешь его вечером на бульваре и удивляешься: до чего мир тесен. Встречаешь его в тесном автобусе и понимаешь, что мир действительно тесен. Только здороваться успевай. И в этом просторном и тесном мире, на центральной улице – навстречу мне Вася в веселой компании. Идут обнявшись, никого не замечают. Вдруг меня увидали.

– С поэтами знакомься! – орет Вася. – При Дворце культуры в объединении занимаются!

Поэты протягивают все вместе руки, называют имена. Запомнить невозможно. Никогда не видел столько поэтов сразу.

Вася хлопает меня по плечу, наваливается, как противник на ринге, заводит речь о Шторе, поскольку общий наш знакомый.

– Он мчался на мотоцикле, – говорит Вася, – в шляпе, в черных очках…

– Он здорово мчался на мотоцикле, – сказал я, вспомнив, как мы рванулись со двора с полными мешками.

– Никто не мог его остановить, – сказал Вася.

– Даже Сикстинская Мадонна не могла его остановить, – сказал я.

– Сикстинская Мадонна от него сбежала, – сказал Вася. – Его невозможно было остановить…

Мы вдруг начинаем безудержно хвалить Штору, забываем, как он нас облапошивал, изворачивался, прятался и лгал. Мы искренне хвалим его, словно лучше его человека на свете не было и не будет. Вспоминаем его выходки, и они теперь кажутся симпатичными, а раньше выводили меня из себя.

– Редчайший человек, – сказал Вася, – я еще такого в жизни не встречал!

– Штора – хороший человек, – говорю я в стиле заслуженного художника.

Топчутся на месте поэты, не причастные к разговору.

– А на деньги мне плевать! – говорит Вася.

– Плевать! – сказал поэт маленького роста в финской шапке.

– На деньги нам плевать! – заорали поэты.

– И мне плевать, – сказал я.

Поэт в финской шапке сказал:

– А мне временами на себя плевать.

– Это почему?

– Стихи дрянь выходят.

– А вы не пишите.

– Ишь чего захотел! Не пойдет!

– Отчего же не пойдет?

– Потому что на меньшее я не согласен, ясно вам? Вот так!

– На что на меньшее?

– Не согласен! – повторил он упрямо. – На меньшее я не согласен!

– На меньшее никто не согласен, – сказал я.

– Не согласны! – заорали поэты.

Поэт в финской шапке спросил:

– Поехали?

– Куда?

– А, неважно.

– Поехали! – заорали поэты.

Поэт в финской шапке мечется по мостовой, останавливает машины, свистит, сунув все пальцы в рот. Поймал – садитесь все в машину!

Всем не уместиться, да я и не поеду, мне не нужно.

– Садись ты! К дому подвезем!

Осталось несколько поэтов на тротуаре.

Вперед помчались, красота! Лихой шофер, ребята!

Я тоже кричу:

– Вперед!

Вот где вперед! Вот где скорость!

Поэты завелись:

– Вперед!

Шофер спрашивает:

– Куда вперед?

– А ты гони, парень, только вперед! Жми вперед! Разберемся!

– Поворачивать скоро?

– Вперед!

– Ну, вперед так вперед.

Меняются поэты шапками, Вася себе финскую на голову напялил, а тот Васину натянул. Гогочут в новых шапках, я ору «Вперед!», а дом-то свой проехал…

– Когда сворачивать нужно, скажите.

– Скажем!

– Вперед!

– Сворачивать не надо?

– Нет, вперед!

– Имейте в виду, – говорит шофер, – дальше поворота влево не будет.

– Где-нибудь свернем. Будет поворот. Земля круглая. Не может быть, чтобы его вовсе не было. Свернем где-нибудь. Не беда.

– Да куда же вперед, ребята, дальше некуда.

– Да брось ты, шофер!

Выскочили из города, несемся мимо кладбища.

– Разворачиваться, ребята? – спрашивает шофер.

– Где-нибудь развернемся!

– Вперед!!!

Летит наш танк, наш самолет!

Вперед, вперед, вперед, вперед! Вперед!

Впе-ред!!!

Трах! Подлетели к потолку, подпрыгнула наша тачанка, таратайка, телега… Трах башкой, влезли в лужу, засели…

– Куда вам надо? – спрашивает шофер.

– Чего ж теперь-то спрашивать!

– Фу-ты, черт!

– Куда вы гнали? – спрашивает шофер.

– А ты куда гнал в таком случае?

– Так вы же просили!