– Значит, вы мне платить не собираетесь?

– Реализую – заплачу. – Он кивнул на мешки.

– Значит, вы меня тогда по базару искали?

– Искал.

– И не нашли.

– И не нашел.

Ну как с ним разговаривать? Не мог я с ним разговаривать! Я понял, он мне не заплатит никогда.

– Верните хотя бы Картошину, – вспомнил я.

– Картошин украл у меня пистолет! Однокашка-милашка-Пашка! Мое оружие! Вот ему!

Он показал энергично шиш.

– Я взял у вас пистолет, а не Картошин, – сказал я зло.

Он не поверил.

– Я взял у вас пистолет, но сейчас у меня его так же нет, как и у вас.

Он все равно не поверил.

Я захватил с дивана монгольского божка и вышел вон.

Спускаясь по лестнице, я прочел на подставке монгольского бога: «2 руб. 20 коп. Сказочный персонаж. Фабрика детских игрушек».

– Мой сын боксер! – поведал отец профессорше Фигуровской.

Я готовил уроки, он позвал меня и с размаху ударил по груди.

– Вы слышали, какой раздался звон? – спросил он, довольный.

– «…как много дум наводит он», – среагировала профессорша Фигуровская, закуривая.

Все сразу засмеялись, а мне захотелось, чтобы профессорша укатила к себе домой. Я не любил профессоршу Фигуровскую. Мне всегда казалось, она несет так много ахинеи, что уши вянут, и втравливает в это мать. Меня раздражала ее болтовня о пустяках, никчемностях. По моему мнению, она забивала мамину голову пустыми разговорами, а потом мама выдавала все это на-гора нам, некуда было от этого деться. Бредни Фигуровской преследовали меня и отца. Мне казалось, она давит нас клоунской шляпкой, широченным поясом на животе, очками в золотой оправе и, наконец, положением «профессорши», словно это она профессор, а не ее муж, умерший несколько лет назад. Но мама ее обожала. У них было нечто общее в своем женском, трудно объяснимое.

– Иди, иди, – сказал мне отец чрезвычайно ласково, – готовься, готовься.

Я ушел в нашу знаменитую спальню с нашими кроватями и принялся за алгебру. Учеба у меня сейчас шла хорошо, я не запускал. Понятное дело, без семилетки не сунуться никуда. Если семилетка дело обычное, то надо справиться с этим, а не отмахиваться. От простого к сложному. «Взявшись за ум», сидел я за алгеброй и слушал доносившийся разговор. Формулы и цифры путались, а разговор воспринимался.

– Зара Леандр! О! Зара Леандр! – повторяла профессорша.

– Да, Зара, Зара, Зара Леандр! – повторяла за ней мама.

– Лиа де Путти! О, Лиа де Путти! – восклицала мама.

– Лиа де, Лиа де, Лиа де! – талдычила Фигуров-ская.

– Дуглас Фербенкс! – произносила Фигуровская голосом грудным, хриплым, прокуренным. – Или, к примеру, Мозжухин…

Они понимали друг друга. Вот кто спелся!

У отца выдался свободный вечер, и он слушал эту трескотню, коротал время в компании профессорши. А может быть, для него это была своеобразная музыка после бесконечных экскурсий? Речь шла о неизвестных мне киноартистах, блиставших на экранах в прошедших, далеких для меня годах.

– Мне симпатичен Утесов в «Веселых ребятах», – робко сказал отец, но они налетели на него и смяли окончательно.

Утесов им не нравился. А мне нравился Утесов, но особенно артист Петр Алейников в кинокартине «Трактористы». Он песню пел: «Здравствуй, милая моя, я тебя дождался, ты пришла, меня нашла, а я растерялся…» Точь-в-точь про меня.

– Вы говорите: симпатичен, но Утесов ведь не девушка, – выдала Фигуровская.

– Я говорю: симпатичен, потому что он мне симпатичен, – ответил отец.

– А кто вам несимпатичен?

Я ждал, отец скажет: «Вы мне, милашка, несимпатичны». Но он сказал: «Откуда я знаю кто!» И Фигуровская сказала: «Ну вот видите!»

Мать вбежала в комнату, сорвала со стены открытку актрисы Веры Холодной, и до меня донеслось восторженное:

– Вот моя любовь! Вот моя любовь! Глаза чего стоят! Одни глаза чего стоят! Посмотрите на глаза внимательно, у кого еще в мире имеются подобные глаза? Изумительный взгляд, редкий взгляд, бесподобное выражение!

– Равно как у Джоконды, – сказал отец.

– Ах, много ты понимаешь, – отмахнулась мать.

– Придите-ка, голубушка, ко мне, – загудела Фи-гуровская, – я вас порадую такой Холодной, что вам станет жарко.

– Та, что у вас на печке? – спрашивала мать.

– На печке стоит Бальмонт, дорогая.

– Ах да!

Отец вошел ко мне. Прилег на кровать с ворчанием. Испортили папаше вечер. Он скоро заснул.

О чем толкуют все время эти женщины: моя мать и Фигуровская? Все ли женщины судачат об одном и том же, как считает отец? Сколько я ни прислушивался, выяснить мне ничего не удалось. Я принялся за алгебру и решил задачу. Храпел отец. Я вышел к ним. Профессорша Фигуровская собиралась уходить. Она вдруг размахнулась и так же, как отец, неожиданно хлопнула меня со всей силой по груди, заявив:

– Расти на радость нам!

Что хотела она сказать этими словами? Какой был в них смысл? Просто так расти, на радость маме и профессорше Фигуровской, или фигурально? И это все?

Я пошел на звонок, встретил в дверях Алешку Шароева, и мы с ним пошли прогуляться.

Мальчишки отчаянно работали руками, закидывая друг друга редким бакинским снегом. С утра шел ровный снежок и ровно ложился на землю. Вышли ребятишки с досками, фанерками, кто с чем попало. Снег не таял, ребятишки веселились.

В окнах Шторы горел свет.

– Один тип, вон в том окне, должен мне порядочно денег, – сказал я Шароеву, – но никак мне их у него не вырвать. Надул меня два раза, – может, сходим? Вдвоем нажмем покрепче, и порядок. Не посмеет отвертеться.

Шароев согласился, и мы с ним поднялись. Монгольский бог подгонял меня по лестнице.

Открыла нам Сикстинская Мадонна.

Губы ее дрожали, а глаза – воспаленные, красные и стеклянные, но я особенного внимания на это не обратил. Сикстинскую Мадонну как бы подменили, совсем другая женщина, непричесанная, но на это я тоже особенного внимания не обратил. Я не придал всему ее странному виду значения; может, они там договорились, он ее нарочно в таком виде посылает, кто их разберет…

Она меня не узнала или не хотела узнавать, и я напомнил. Я сказал, что никак не могу застать ее мужа, он мне должен за работу, до сих пор не отдал. Просил зайти после Нового года, и вот я зашел.

– Еще и вам он должен? – спросила она странным голосом.