Долго ломать над этим голову Дмитрию не пришлось, вести, в конце лета пришедшие с Волги, все ему разъяснили.

* * *

Еще несколько месяцев тому назад в Орде, как и на Руси, все было тихо. Левобережное ханство под властью Тулюбек-ханум вот уже три с лишним года жило мирной и спокойной жизнью. Хаджи-Черкес крепко держал клятву, данную Карач-мурзе, а более мелкие улусные ханы, чувствуя силу Сарая, не отваживались на восстания и заговоры. Ничто извне, казалось, не предвещает беды, но неотвратимая угроза родилась и зрела в стенах самого Алтын-Таша, где Тулюбек-ханум, ослепленная этим видимым благополучием, деятельно готовила свою собственную гибель.

С того самого дня, когда ей пришлось уступить Карач-мурзе в споре о ярлыке для тверского князя, она, подогреваемая Улу-Керимом и другими завистниками, неуклонно старалась урезать власть и значение своего первого советника, а главное — оттягать ту воинскую силу, на которую он опирался. И постепенно в этом преуспела: путем всевозможных перемещений, подкупов и иных хитроумных ходов в течение двух лет она добилась того, что в трех туменах из пяти, приведенных Карач-мурзой, все темники и тысячники готовы были повиноваться только ей. Такое положение позволяло ханше все меньше и меньше считаться с Карач-мурзой в делах правления и возвышать Улу-Керима, который почти открыто пользовался теперь ее милостями и приобретал в Сарае решающее значение.

Карач-мурза довольно скоро начал замечать эти перемены и без труда понял их истинную причину, а также и то, к чему они ведут. Но он питал отвращение ко всяким интригам, а к тому же был горд и потому долгое время делал вид, что все это совершается в согласии с его собственными желаниями или же ему безразлично. А позже, когда дело зашло уже слишком далеко, он молча от всего отстранился, перестал проявлять какой-либо интерес к государственным делам и все реже стал показываться в Алтын-Таше. Однако самолюбие его жестоко страдало. К тому же, хорошо зная Улу-Керима, он понимал, что жизнь его теперь находится в постоянной опасности, а потому твердо решил уехать из Сарая и ждал лишь случая, когда это можно будет сделать без открытой ссоры с Тулюбек-ханум и без ущерба для своего достоинства.

Такой случай представился ранней весной 1373 года: из улуса Карач-мурзы прискакал гонец с известием, что Айбек-хан разграбил Карачель и угнал с собою много коней. Гонец добавил, что, по слухам, в улусе Айбека собрана большая орда, для которой ему, очевидно, и понадобились лошади. Выслушав эти новости, Карач-мурза тотчас отправился к ханше.

— Я думаю, ханум, — добавил он после того, как вкратце изложил полученные новости, — что мне теперь следует поехать туда, потому что в моем улусе почти не осталось воинов и никто не помешает Айбеку повторить набег и забрать все, что там еще уцелело. Здесь же я больше не нужен: в Орде все спокойно, а в делах у тебя есть теперь и другие советники, которые вполне заменят меня. Из своих воинов я возьму с собой только два тумена, а три оставлю тебе.

Выслушав все это, хатунь на минуту задумалась. Какой-то внутренний голос ей говорил, что не следует отпускать из Сарая Карач-мурзу и что он уезжает лишь потому, что несправедливо ею обижен. Если так, это еще можно поправить, ведь он был ей искренне предан и в душе, наверное, не перестал любить ее… Но ревность к власти и мстительное чувство за унижение, испытанное ею в деле тверского князя, сейчас же заглушили этот слабый голос благоразумия. И она холодно сказала:

— Я слишком многим тебе обязана, царевич, чтобы теперь, когда твой улус находится в опасности, удерживать тебя здесь, хотя бы мне этого и хотелось. Поезжай, и да сопутствует тебе милость Аллаха!

Карач-мурза уехал. Он пробыл два месяца в Карачеле, который, как выяснилось на месте, не столь уж сильно пострадал от нападения Айбек-хана, а потом отправился в Хорезм, к семье.

* * *

Уже почти два года не видел он жены и сыновей. Наир, которой едва минуло двадцать восемь лет, была еще очень красива, но, несмотря на радость свидания с горячо любимым мужем, с которым так редко доводилось ей видеться, на лице ее лежала тень какой-то внутренней перемены. Когда она думала, что муж на нее не смотрит, взгляд ее принимал выражение покорной грусти, — он тотчас это заметил и понял, что таково теперь привычное состояние ее души. Заметил он и скорбные складки, появляющиеся в уголках ее рта, едва лишь с него сбегала улыбка, и ему стало ясно: душа ее старится раньше тела. Он знал — почему, и сердце его наполнилось жалостью и нежностью к ней. Но разве он виноват, что такова жизнь и что Аллах захотел создать ее женщиной? Разве он хуже других мужей и делает что-нибудь такое, чего не дозволил Пророк? И сам не предпочел бы жить все время дома, если бы не родился воином и улусным князем?

Желая ободрить жену и сказать ей приятное, он привлек ее к себе и промолвил:

— Не грусти, птичка! Теперь я долго останусь с тобой, а если поеду в улус, то и тебя возьму с собой, и сыновей. Им уже надо привыкать к походной жизни.

Наир покорно прильнула к нему, лицо ее осветилось благодарной улыбкой, глаза молодо вспыхнули. Но сейчас же погасли: она уже изверилась в возможности такого счастья.

На Рустеме, которому было почти одиннадцать лет, взгляд Карач-мурзы часто останавливался с заметной гордостью. Это был рослый мальчик с большими карими глазами, похожий на мать. Черты его лица были еще по-детски расплывчаты, но уже и теперь можно было сказать с уверенностью, что он будет очень красив. Ловкий и наделенный природной грацией, он был предприимчив, смел и любознателен. Для него не было большего удовольствия, чем слушать рассказы отца о его походах, о полководцах других стран и о великих завоевателях прошлого.

Девятилетний крепыш Юсуф был, наоборот, застенчив и медлителен, он долго дичился отца, и склонности его еще трудно было определить.

Вскоре после приезда Карач-мурза купил сыновьям по маленькой, но настоящей сабле в нарядных, изукрашенных черненым серебром ножнах. Дарить мальчикам оружие, чтобы они с детства приучались владеть им, было у татар в обычае.

При виде такого подарка глаза Рустема вспыхнули радостью. Почтительно поблагодарив отца, он тотчас вынул саблю из ножен и как зачарованный впился взором в светлый волнистый узор, растекающийся по темному грунту клинка. Потом, упершись острием в пол, попробовал саблю на гибкость, щелкнул по ней ногтем и, прислушавшись к мелодичному, медленно замирающему звуку, восторженно воскликнул:

— Настоящий табан[286]!

— Верно, сын, — с удивлением промолвил Карач-мурза. — Я вижу, ты уже хорошо разбираешься в оружии.

— Я без ошибки отличу табан от гинды и от хорасана, — с гордостью сказал Рустем. — А ну, покажи твою, — обратился он к Юсуфу, который, не в пример брату, отнесся к подарку довольно равнодушно. — Ну, это нейриз, сразу видно: у него узор почти такого же цвета, как основа!