— Ты что, сдурел, шайтан долговязый? — крикнул рыжебородый, казалось, не столь рассерженный, как удивленный выходкой татарина. — А ну, дай дорогу, не то сейчас полетишь в небо, как тот цветок!

— Закон запрещает тебе выйти из круга, — спокойно ответил татарин, передвигая на живот ятаган, заткнутый за пояс и прежде находившийся за его спиной. — Погляди вниз: тебя очертил мой господин, Касим-аль-Авах. И если ты перешагнешь черту, мне велено тут же убить тебя.

Рыжий быстро нагнул голову, и лицо его внезапно побелело. Он находился в центре круга поперечником в сажень, выведенного на земле толстой меловой чертой.

— Матерь Божья! Ну, теперь пропал! — простонал рыжий, убедившись, что очерченная вокруг него белая линия плотно замкнута. Ноги его подкосились, он в изнеможении сел на землю, охватив голову руками, и замер, будто окаменев.

В этом коротком разговоре только последние слова рыжебородого были сказаны по-русски, но Вельяминов знал татарский язык и отлично понял суть всего происшедшего: в Орде исстари существовал закон, — хотя многими и позабытый, но еще сохранявший силу, — согласно которому неисправный должник, если заимодавцу удавалось очертить его кругом, обязан был оставаться в этом кругу, доколе не поладит с заимодавцем. В противном случае последний получал право обратить его в рабство, а за попытку выйти из круга — убить.

Из толпы между тем выступил невысокий толстый человек в чалме и в полосатом халате и подошел к самому кругу. Его лоснящееся лицо, отороченное черной холеной бородкой, выражало злорадство и презрение.

— Ну, что теперь скажешь, сын верблюда и гиены? — промолвил он, обращаясь к сидевшему на земле пленнику. — Будешь платить или хочешь, чтобы я продал тебя в Кафу[276], на галеры?

Рыжий поднял голову и с тоской посмотрел на говорившего.

— Смилуйся, почтенный Касим-ата, — проникновенно произнес он. — Пожди еще малость! Вот завершу одно дело, тогда все тебе отдам сполна и еще полстолька. Богом клянусь! Но для этого беспременно мне надобно быть на воле!

— Что значит клятва человека, который закопал в землю свою совесть? Все это я уже слыхал от тебя не один раз. Но теперь ты в моей власти, и время лживых обещаний для тебя прошло. Плати или будешь продан!

— Да ты сам помысли: нешто за меня выручишь, сколько я тебе задолжал? А оставишь меня на воле, не только свое получишь, а еще и наживешь немало!

— Ты лжешь, и если я с тебя что-нибудь получу, то не раньше, чем хвост моего верблюда дорастет до земли! Пусть фряги дадут за тебя только половину того, что ты мне должен, и я скажу, что сделал хорошее дело. А когда я буду вспоминать о второй половине, мне послужит утешением то, что на галерах ты получишь в десять раз больше плетей, чем я потерял дирхемов!

— Смилуйся, почтенный Касим-ата! Ведь сам знаешь, как мне не потрафило. Потерпи еще маленько! Я обернусь!

— Ты не обернешься потому, что тебе больше никто не верит и ни один глупец не даст тебе в долг товаров. Ведь ты даже собаке своей задолжал кусок мяса!

— Пожди хоть до осени, Касим-ата, не губи! Ведь беда со всяким может приключиться!

— Если беда пришла к тебе, то у меня нет охоты показывать ей ворота своего дома. В последний раз спрашиваю: будешь платить?

— Вестимо, заплачу! Ты только теперь отпусти меня, дабы я мог…

— Не истощай моего терпения, презренный обманщик! Сейчас, когда я заключил тебя в круг, ты больше от меня не уйдешь! Но мои люди могут сходить за деньгами, куда ты укажешь, или отвести тебя в ставку русского великого князя. Если в своей стране ты и вправду такой важный купец, как говоришь, он за тебя заплатит.

— Не заплатит за меня этот князь, — сокрушенно промолвил рыжий.

— Почему не заплатит?

— Во вражде мы с ним.

— А, понимаю: ты и его успел обмануть! Ну, если так, пеняй на себя. Эй, люди! Надеть на него ошейник!

Слуги Касим аль-Аваха кинулись было исполнять приказание своего господина, но тут Вельяминов, сразу насторожившийся при последних словах пленника, неожиданно для всех выступил вперед.

— Сколько тебе должен этот человек? — спросил он у Касима.

— Две тысячи серебряных дирхемов[277], — почтительно ответил купец, сразу оценив по достоинству барскую внешность и богатый наряд незнакомца.

— Добро. А фрягам ты его хотел продать за половину того?

— Мне бы, наверное, заплатили больше половины, благородный господин, — промолвил Касим, смекнувший, куда клонится дело. — Этот урус еще не стар и силен, как медведь, в Кафе на таких всегда есть великий спрос…

— Ну так вот, почтенный, мне тут долго разговаривать недосуг: раз ты сам сказал половину, тысячу дирхемов за него даю, и ни единого больше! Ежели согласен, получай деньги, а нет — вези своего медведя в Кафу или куда тебе любо.

— Тысячи мало. Меньше чем за полторы не отдам.

— Ну, тогда бывай здоров! Он мне и за тысячу ненадобен. То я сказал лишь для того, чтобы поглядеть, сам-то ты как свое слово держишь? И теперь вижу, каков ты есть: другого за обман коришь, а и сам не лучше, — промолвил Вельяминов и с достоинством зашагал дальше. Но не отошел он и десяти шагов, как Касим закричал:

— Остановись, сиятельный господин! Я согласен!

— Ну, то-то же, — сказал Иван Васильевич и добавил, уже по-русски, обращаясь к своему дворецкому: — Заплати, Стешка, татарину тысячу дирхемов, а этого человека возьми к себе, ежели он голоден — накорми, а вечером, как стемнеет, приведешь его в мой шатер.

— Не знаю, как и благодарить твою милость, батюшка-боярин, — низко кланяясь, говорил рыжебородый, когда несколько часов спустя его ввели в богато убранный шатер Ивана Вельяминова. — Не ведаю я, почто ты меня купил, однако почитаю за истинное счастье быть хоша бы холопом у своего русского господина, заместо того чтобы гнуть хрип[278]на каторге, под фряжскими плетьми.

— Как звать тебя и откуда родом? — спросил Иван Васильевич, сидя на постели, покрытой собольей полостью, и пристально разглядывая свою живую покупку.

— Некомат я, сурожанин, батюшка. И скажу не хвалясь: род мой знатен своею торговлею еще с тех времен, когда наш Сурож[279]был под Тмутараканью 3. Я и досе храню серебряный ковш, даренный пращуру моему Парамону самим князем великим Олегом Святославичем[280].