Величественное здание Второв воздвиг более десяти лет назад, облицевал его глазированной белой плиткой. Ныне в поражающих воображение трехэтажных хоромах с высоченными потолками и обилием просторных залов размещался Нарсоб – Народное собрание ДВР.

Самый обширный зал бывшего Второвского пассажа как раз и приспособили для судебных заседаний по делу ленковской шайки. Просторнее помещения в Чите просто не было.

Абрам Иосифович обошёл понизу закругленные ступени, ведущие к главному входу в Нарсоб, посмотрел на отблёскивающие в предвечернем солнце огромные окна зала заседаний. Ему вдруг показалось, что внутренний объём зала источает какое-то неосязаемое, нервное электричество, словно сочащееся через высокие стекла наружу. И эта совершенно непостижимая субстанция обволакивает его, подчиняет, наполняет все клетки тела непонятным, тревожным чувством ожидания финала. Финала, в который до сих пор всё ещё не могли поверить многие читинцы. Финала кошмара, многим казавшимся вечным.

Абраму Иосифовичу подумалось, что начинающийся через несколько дней процесс над бандитами – не только закономерный итог ленковского разгула, длившегося больше года. Это – итог большего. Финал ужаса, который властвовал над людьми и в Чите, и далеко за её окрестностями, уже несколько долгих и мучительных для нормального человеческого сознания и жизненного уклада лет.

Нагайки, тревожные паровозные гудки и зловещие залпы у подножья Титовской сопки в девятьсот пятом… Серые солдатские колонны и отчаянное ржание казачьих лошадей, загоняемых по дощатым сходням в щелястые теплушки девятьсот четырнадцатого… Красно-кумачовая эйфория восемнадцатого, комитеты, декреты, барабанная дробь и фуражки-бескозырки непроницаемо меднолицых солдатиков божественного микадо… Хоругви, аксельбанты и рычащие газолином лакированные автомобили атамана над всеми атаманами, быстро растерявшие лак и блеск под потёками крови из маккавеевских вагонов смерти, партизанская голодная вольница и отчаянность… Шашки, папахи, винтовки, бомбы, патроны, броневики, аэропланы… А потом и эта бандитская сволочь!

Святый Боже, сколько усилий, нервов-жил, пороха, взрывчатки, стали, свинца! И ради чего… Рубить, стрелять, душить, топить, жечь живьём и с живых кожу сдирать, взрывать в клочья друг друга – и конца этому нет до сих пор… Ради чего?

Каблуки проваливались в песок. Если все гильзы патронные, отрыгнутые винтовочными и пулеметными затворами, пистолетами и револьверами рассыпать сейчас по песчаному простору Амурской улицы – наверное, не только её всю покроет латунно-медная россыпь. Но как же тогда зловеще будут звучать шаги!

Абрам Иосифович в который раз нервно и зябко передёрнул плечами, выгоняя из-под реглана не сентябрьский вечерний хиус, а то самое, нервное электричество, заполнившее душу и сердце. Нервное электричество ожидания финала. Вроде бы давно пора наступить такому невиданному счастью, как мирная жизнь, – без выстрелов и взрывов, без ножей в спину и удавок на шею, без распластывающих плоть бритвами шашек и сабель, без пушечной канонады, гула летящей конной лавы и тяжелого дыха сотрясающих землю бронепоездов.

А вот не верится, что такая жизнь может быть! Не потому ли обыватель крестится в ночном сумраке, отгородившись от остального мира прочными ставнями, и с тоской вспоминает батюшку-царя? Крестится и вспоминает… Хотя при чем тут Николашка и прочие Романовы? Тоска человеческая не по самодержавному маразму, а по мирной жизни, которой с тех пор-то и не было больше. Вот в чём дело. И через все минувшие годы то мирное прошлое видится таким сусальным, таким добрым, что катится из глаза слеза, а пальцы сами в щепоть складываются. Святый Боже…

1

Несмотря на ранний час, народ заполнял и заполнял подступы к бывшему торговому пассажу миллионщика Второва на перекрестке Амурской и Иркутской. Выставленное милицейское оцепление к выходящему на перекресток главному подъезду здания пока никого не допускало.

– Веду-ут! Гля-ань! Ведут!! – До этого монотонно гудящая, толпа всколыхнулась и напряглась. По Амурской, с восточной стороны, в сопровождении изрядного конвоя показалась первая группа подсудимых, человек десять. Медленно бредут под штыками – не разбежишься в ножных и ручных кандалах, соединённых меж собой внушительной цепью. Одеты разнокалиберно – драные суконные пальто и нагольные полушубки внакид, порыжелые военные шинели и крестьянские армяки. На головах защитного цвета фуражки, чёрные кубанки и мохнатые папахи, кепки. По сторонам не смотрят, не переговариваются. Так угрюмо и проследовали в полной тишине в здание.

Вторую группа «кандальников», числом чуть поболе, конвоиры подвели к зданию Нарсоба сверху по Иркутской. Арестантов толпа встретила стеной гневных выкриков и свиста:

– Сволочи! Душегубы! Чтоб геенна огненная вас сожрала! Смерти гадам мало! На кусочки резать!

– Ага, как же! Там защитников им приставили! Ещё и выкрутятся, ироды!

– Смерти! Смерти! Смерти!

– Да чо вопить-то, граждане! – раздался чей-то истошный, пронзительно перекрывающий общий гул проклятий, крик. – Хватай злодеев, тут и порвём, измордуем, как они нас!!!

Угроза самосуда заставила окаменеть лица молоденьких курсантов милицейской школы, стоявших в оцеплении. На мгновение, казалось, гвалт стих. Но это только показалось – всё обошлось, и порядком струхнувших арестантов не менее обеспокоенные конвоиры шустро завели в здание.

Минут через пятнадцать привели ещё одну группу, числом в три десятка, но уже без кандалов, потом ещё одну – остальных, среди которых выделялись арестантки-женщины. Народ за оцеплением продолжал улюлюкать и выкрикивать проклятия до тех пор, пока подсудимые не скрылись в дверях. Потом все стихли, подбираясь поближе. Каждому хотелось оказаться сейчас в зале судебного разбирательства.

– Граждане! Напирать бесполезно! Прошу осадить назад! – раздался громовой голос вышедшего на высокое и просторное крыльцо Нарсоба милицейского начальника. – Вход будет производиться только и исключительно по билетам! Прошу осадить!

Подтянувшийся в эту минуту от гостиницы «Селект» конный полуэскадрон милиции подействовал на толпу отрезвляюще. Смородников несколькими энергичными командами образовал широкий коридор, через который тут же стали пропускать в здание вначале обладателей именных билетов, а потом и разовых. Увы, процедура затягивалась, её даже пришлось два раза прерывать – для пропуска прибывших с укоренившейся начальственной задержкой нескольких членов правительства ДВР и других высоких официальных лиц.

Наконец, только около одиннадцати часов, двери закрылись, на ступенях расположился ещё один пост, а в зале Народного собрания началось первое заседание Высшего Кассационного суда Дальневосточной республики.

«Подсудимые занимают все ложи в зале – с восточной стороны, – строчил крупным размашистым почерком в толстенном и большом блокноте сидевший рядом с Абрамовым репортер „Дальне-Восточного телеграфа“. – В первой ложе – „головка“ шайки – все закованные. Это старые рецидивисты, судившиеся не раз за кражи, разбои и убийства. Типичные лица преступников. Угрюмые – с тупым и равнодушным взглядом. Во второй и третьей ложах – „пособники“, одеты все в синие арестантские халаты. Среди них много молодых. Тяжелое впечатление производит обв. Мазолевский. До открытия судебного заседания – он все время стоит, уставившись тупым и бессмысленным взглядом в одну точку…»