мостике, сжимая трапецию. Слишком поздно. Все, что мог Томми, это смотреть на экран, установленный у подножия аппарата, и следить, как Марио раскачивается — туда, обратно, все выше, выше, выше.

— Хватит тянуть резину! — крикнул Джонни. — Либо ты делаешь тройное, либо больше никогда ничего не добьешься!

Томми заскрипел зубами, услышав его презрительный тон.

Стелла держалась за перекладину рядом с Марио, и Барт тоже был здесь, стоял возле Томми, смотрел на экран и говорил:

— Видишь, как они летают? Они любят друг друга, сразу видно.

Но это не имело значения, потому что Стелла оказалась на мостике, а Марио раскачивался — в ровном непрерывном ритме, туда и обратно, набирая скорость и высоту, а Джонни ждал его, и Томми знал, что Марио собирается пробовать тройное.

Он не готов… Но он мог лишь смотреть на две движущиеся фигуры, как часто делал в цирке Вудс-Вэйленда, только взгляд его в кои-то веки не был устремлен на Марио, сознание не было заполнено лишь им. Теперь Томми следил за Джонни на экране — с болезненным обостренным вниманием. Слишком медленно. Надо выше, не дотягиваешь…

Собственные мышцы сокращались, каким-то внутренним усилием он пытался ускорить Джонни, подтолкнуть его, даже дышать вместо него. Марио отпустил перекладину, перевернулся раз, второй, третий… Господи, он промахнется…

Третий, третий… третий оборот на экране, как в замедленной съемке, и вниз, вниз, плашмя, не сворачиваясь, медленнее, еще медленнее, тяжелый удар, тело спружинивает о сетку, падает обратно, проваливается, как в трясину — безжизненное, сломанное, мертвое.

Томми ощутил, как в горле зарождается вопль.

— Марио! Марио! Кто-нибудь! Марио… Быстрее! Джонни, Папаша, Анжело! Марио… Он мертв… Марио!

Но ответа не было, в зале стояла тишина, только его собственный голос отражался от стен, и экран показывал распростертое неподвижное тело… А потом смолкли и крики, они никогда не звучали, их никогда не было. Вокруг царила темнота, и Томми сидел на кровати, тяжело дыша и всхлипывая.

— Томми? — пробормотал Марио. — В чем дело, малыш? Что?

В комнате было темно и тепло, и до Томми медленно доходило, что все случилось не по-настоящему. В зале неоткуда было взяться экрану. Марио только во внезапном помрачении рассудка согласился бы пробовать тройное с Джонни.

Этот ужасный оборот и долгое падение — ничего этого не было. Сон. Слава Богу, всего лишь кошмар. Томми все еще давился немыми воплями, но уже понимал, что Марио здесь — в безопасности, целый, живой, теплый — и понемногу приходил в себя. Продолжая всхлипывать, он вцепился в Марио изо всех сил.

— Везунчик, — Марио обнял его в ответ. — Ты чего, парень? Что случилось?

— Ты здесь, — выдавил Томми. — Ты живой, ты не разбился.

— Боже, — вздохнул Марио, крепче прижимая его к себе, — опять. Томми, Томми, все хорошо, ты со мной… Ну давай, возьми себя в руки. Ты здесь, со мной…

Томми чувствовал его теплое дыхание, жар его тела, и комок в груди ослабевал. Прерывистые всхлипы сменились долгими дрожащими вздохами.

— Мне казалось, будто я внизу, — смущенно пробормотал он. — Там был экран… и ты лежал мертвый…

— Ничего, ничего, все уже хорошо, — утешал Марио. — Ты здесь, проснулся, я рядом. Давай под одеяло, замерзнешь. Ложись, я тебя согрею…

Медленно расслабляясь в тепле его тела, Томми неловко рассмеялся.

— Прости, не хотел тебя будить. Просто не понял, что это сон. Думал, что проснулся прямо здесь и пошел в зал…

— Знаю, знаю. Ничего страшного.

Марио по старой привычке коснулся его ступни своей, сжал длинными гибкими пальцами. Живой, настоящий, теплый — а не отталкивающая мертвая груда мяса.

— Ты живой, — пробормотал Томми ему в плечо. — По-настоящему. Мне приходится все время себе об этом напоминать.

— Я знаю, каково это, — сказал Марио. — В тот год, когда упала Лу, мы все просыпались, вопя на весь дом. Именно тогда я повадился лазать в кровать Лисс. Анжело злился, но мне все снилось, будто это она упала и разбилась, и я просто должен был убедиться, что она в порядке… А когда я работал у Старра, мне начало сниться, как будто я снова с Анжело, но в ловиторке он внезапно превращается в Лионеля, и я вскакивал в холодном поту. Забавно. Мне нравился Лионель, я доверял ему, но эти дурацкие сны меня не отпускали!

Вскоре Марио уснул, однако Томми продолжал за него цепляться — никак не мог убедить себя, что Марио живой, а не лежит бездыханный на полу тренировочного зала. Прошло долгое время, прежде чем он задремал. Перед глазами поплыли размытые образы: иллюстрации из старой книги, поход в музей, изображения на античных вазах, атлеты, бегущие, берущие препятствия, обнаженные, с факелами в руках.

Если я и хорош в чем-то, это он сделал меня таким. Я несу его честь, как зажженный факел, переданный мне другими — чтобы донести его ярко горящим и передать следующим…

Томми смутно понимал, что видит сон, представляет мир, в котором их достоинства и идеалы высоки и драгоценны из-за их любви. Постепенно сон ушел во тьму, но даже спящий, Томми продолжал держать Марио за руку.

У входа в зал Томми задержался и потряс головой. Ночью он видел какой-то жуткий кошмар — что-то про падающего Марио и установленный под аппаратом экран. Кинув обувь в ящик, Томми забрался в сетку и принялся ходить по ней взад-вперед, то и дело наклоняясь проверить новые канаты. У края, загибающегося к ловиторке, он остановился, внезапно вспомнив, что видел Джонни на экране, когда ждал начала «Полетов во сне». Томми позабыл детали, но понял, почему экран в кошмаре казался ему таким важным. И почему он был важен в съемках «Полетов во сне».

Впервые в жизни я смотрел, как Марио летает, и не был мысленно с ним. Я смотрел, как Джонни его ловит, и вдруг увидел, где Джонни ошибается. Джонни — хороший ловитор, но Марио нужен другой. Он не может чувствовать, что