— Подумай как следует о том, что делаешь и какими могут быть последствия.

Он ушел, оставив ее бездельничать в этой залитой неоновым светом комнатке, и она целый урок любовалась на белые стены.

Аличе достала из шкафчика крупный, со сливу, ватный шарик и флакончик со спиртом. Закрыв шкафчик, поискала глазами что-нибудь тяжелое. Увидела корзинку для мусора из твердого пластика неопределенного цвета — что-то между красным и коричневым. Помолилась Мадонне, чтобы никто не услышал шума, и днищем корзинки разбила зеркальце, которое вытащила из кармана. Потом, стараясь не порезаться, выбрала из осколков один — треугольной формы. В нем отразился ее правый глаз, и она на секунду преисполнилась гордости, что не заплакала, удержалась. Засунув осколок в большой карман своей просторной рубашки, она вернулась в класс.

Остаток утра она провела словно в каком-то дурмане. Ни разу не обернулась к Виоле и другим девочкам и ни единого слова не услышала из того, что учительница рассказывала на уроке про театр Эсхила.

После занятий, когда все выходили из класса, Джулия Миранди тронула ее за руку.

— Мне очень жаль, — шепнула она на ухо Аличе, поцеловала в щеку и поспешила догнать подруг в коридоре.

Аличе поджидала Маттиа в вестибюле у покрытой линолеумом лестницы, по которой школьники спешили к выходу. Она держалась за перила — холодный металл успокаивал.

Маттиа спускался вниз в окружении того полуметра свободного пространства, которое не смел занимать никто, кроме Дениса. На лоб и глаза крупными прядями свисали черные волосы. Он сосредоточенно смотрел себе под ноги и, казалось, мыслями находился далеко отсюда.

Аличе позвала его, но он не обернулся. Тогда она окликнула его громче, и Маттиа поднял голову.

— Чао, — в растерянности произнес он и хотел было двинуться дальше, но Аличе протиснулась сквозь толпу и нагнала его.

Когда она взяла Маттиа за руку, он вздрогнул.

— Ты должен пойти со мной, — потребовала она.

— Куда?

— Ты должен помочь мне в одном деле.

Маттиа с тревогой осмотрелся.

— Меня ждет отец, — сказал он.

— Отец подождет. Ты должен помочь мне, — заявила Аличе. — Сейчас.

Маттиа тяжело вздохнул, потом согласился, не понимая, правда, почему.

— Ну хорошо.

— Пойдем.

Как и на дне рождения у Виолы, Аличе тащила его за собой, но сейчас ладонь Маттиа легко соединилась с ее рукой.

Они быстро выбрались из толпы. Аличе шла так, словно убегала от кого-то. В пустом коридоре на втором этаже распахнутые двери пустых классов создавали ощущение заброшенности.

Аличе подвела его к женскому туалету. Маттиа в нерешительности помялся на пороге — хотел сказать, что не может тут находиться, — но все же последовал за ней.

Девочка завела его в кабинку и повернула замок. Они оказались так близко, что у Маттиа задрожали колени. Это был так называемый турецкий туалет: отверстие на уровне пола и две чуть приподнятые «подошвы» для ног. Сооружение отделялось от двери узенькой полоской плитки, на которой валялась туалетная бумага, липнувшая к подошвам.

В кабинке было так тесно, что Маттиа и Аличе едва умещались и стояли почти вплотную друг к другу.

«Сейчас она поцелует меня, — подумал Маттиа, — и тебе тоже придется ее поцеловать. Это просто, это все умеют».

Аличе расстегнула молнию блестящей куртки и начала раздеваться, как накануне в комнате у Виолы: вытянула из джинсов майку и приспустила брюки. Она не смотрела на Маттиа, она действовала так, словно находилась тут одна.

Вместо белой марли на ее коже красовался татуированный цветок. Маттиа хотел было что-то сказать, но промолчал и отвел глаза. Потом он почувствовал, как шевельнулся пенис, и постарался отвлечься. Читать надписи на стене не имело смысла — он не понимал их. Отметил только, что ни одна не шла параллельно облицовочным плиткам. Почти все находились под примерно одинаковым углом к полу, и он прикинул, что величина угла, вероятно, равна тридцати — сорока пяти градусам.

— Держи, — сказала Аличе и вложила ему в руку кусок острого, как кинжал, стекла — зеркального с одной стороны и черного с другой.

Маттиа не понял.

Аличе подняла его голову за подбородок — совсем так, как ей хотелось сделать, когда впервые увидела Маттиа.

— Ты должен убрать это. Я сама не могу, — сказала она.

Маттиа посмотрел на осколок и на руку Аличе, указывающую на татуировку на животе.

Он хотел возразить, но она опередила его:

— Я знаю, ты сумеешь. Я не хочу больше видеть это, никогда. Прошу тебя, Маттиа, сделай это для меня.

Он повертел стекло в руке и слегка содрогнулся.

— Но… — произнес он.

— Сделай это для меня, — прервала его Аличе и на мгновение прикрыла его губы рукой.

«Сделай это для меня», — повторил про себя Маттиа. Эти слова вонзились в его сознание и заставили опуститься перед девочкой на колени.

Пятками он упирался в дверцу за своей спиной и не знал, как приспособиться.

Сначала он неуверенно провел рукой по коже возле татуировки, словно хотел разгладить ее…

Он еще никогда не оказывался в такой близости от девушки и невольно вдохнул глубже, чтобы понять, как пахнет ее тело…

Решившись, он поднес осколок зеркала к коже…

Рука не дрогнула, когда он сделал небольшой, не больше ногтя, надрез.

Аличе невольно вскрикнула.

Маттиа тотчас отстранился и спрятал стекло за спину, словно отрицая, что это сделал он.

— Я не могу, — сказал он и поднял на Аличе глаза.

Она тихо плакала, лицо ее некрасиво сморщилось от страдания.

— А я не хочу больше видеть этого, — сквозь слезы произнесла она.

Маттиа понял, что от ее решительности не осталось и следа, и почувствовал облегчение. Он поднялся и подумал, что надо бы поскорее уйти отсюда.

Аличе вытерла каплю крови, стекавшую по животу, застегнула джинсы. Все это время Маттиа думал, что бы такое сказать ей в утешение.

— Привыкнешь. В конце концов и замечать не будешь, — наконец выдавил он.

— Как? Это же останется навсегда, так и будет все время у меня на глазах.

— Вот именно, — подтвердил Маттиа. — Поэтому и перестанешь замечать.

Маттиа был прав: время действовало на кожу как растворитель, стирая тончайший слой пигмента с татуировки, а заодно и их с Аличе воспоминания. Контуры, как и обстоятельства, все еще оставались темные, четко очерченные, но краски смешались и поблекли, превратившись в бесцветное пятно, не имеющее ни смысла, ни значения.