Ушедший в отставку водолаз Абаев был коренаст, бритоголов, молчалив.

Совместные морские купания, скромные кутежи вокруг бочки вина на мацестинском базаре, дельфины, резвящиеся около пляжа, медицинская сестра-массажистка по фамилии Поддубная, родная племянница великого чемпиона борьбы, унаследовавшая от дяди мощное телосложение… В руках ее замирали и вновь рождались Ноэ и его соседи по палате. За ней робко ухаживал Абаев, чем давал повод Красоткину для шуток. Они фотографировались на фоне мраморных львов. Абаев сидел на спине льва, Красоткин и Ноэ стояли с боков, положив руки в пасть льву. Все эти маленькие курортные радости сблизили их настолько, что месяц назад чужие друг другу люди знали о каждом все-все, что можно рассказать в долгие лунные вечера в палате после санаторного отбоя ко сну.

Неприятности начались с момента, когда друзья гуляли по кипарисовой аллее и к их ногам упала кисточка для бритья. Она была выброшена с балкона четвертого этажа. Человек с намыленными щеками стоял на балконе; толстый и рыхлый, он выглядел монументально и смешно.

– Это он! – шепотом произнес Абаев.

Два дня тому назад в черной «эмке» прибыл этот человек в санаторий, встреченный администрацией чуть ли не с оркестром и музыкой. Пионеры поднесли ему цветы. Он, усталый и бледный, вышел из автомобиля, хмуро огляделся, близоруко щурясь, достал из нагрудного кармана пенсне, водрузил на переносицу, улыбнулся девочке-пионерке, взял у нее букет, потрепал вялой рукой ее загорелый бронзовый подбородок, долго смотрел на красивое девчоночье лицо, потом молча, ни с кем не здороваясь, вошел в стеклянные вертящиеся двери.

В столовой он не появлялся, ему относили завтраки, обеды и ужины в палату.

Поздно ночью Ноэ и его друзья были поражены странным зрелищем – по темному парку бегал фосфорический спортивный костюм. Лица хозяина костюма не было видно, сам же костюм мерцал голубым тусклым светом. Как огромных размеров светлячок, появился он из-за кустов, с громким сопением пробежал мимо Ноэ, Красоткина и Абаева, завернул на боковую дорожку и замелькал меж кипарисовых ночных стволов.

Фосфорические наряды были странной и недолгой модой конца сороковых годов.

Фосфорические бусы на женщинах, фосфорические мужские галстуки, фосфорические туфли – эти новинки буржуазных законодателей мод прокрались в нашу швейную индустрию, но не смогли утвердиться, получить вид на жительство. Но кое-где на новогодних балах, на концертах, в ресторанах можно было увидеть дам в фосфорических вечерних платьях и кавалеров в фосфорических костюмах. Это был шик конца сороковых.

На песке валялась кисточка для бритья. Грек Илиопуло, местный парикмахер, бежал к ней, волоча правую негнущуюся ногу. Илиопуло поднял кисточку и быстро побежал назад к вертящейся санаторской двери.

В полдень в парикмахерской он сам завел разговор о человеке в пенсне.

Ноэ брился, друзья дожидались своей очереди.

– Капризный, как ребенок. Жесткая, говорит, кисточка. Вырвал из рук и выкинул с балкона. А у меня другой кисточки нет. Потом бритву долго проверял… К такому клиенту я больше не ходок…

– А кто он? – спросил Красоткин.

– Какая-то шишка…

Илиопуло размахивал соломенной шляпой, развеивая духоту своей парикмахерской, обклеенной вырезками из журнала «Огонек». Военачальники, полководцы смотрели на маленького грека, сочувствуя ему. Илиопуло ткнул шляпу в пышные усы Буденного:

– Я самого Семен Михайловича брил. А этот кто такой? Кисточка ему не понравилась… – Илиопуло протянул кисточку Абаеву: – Попробуй и скажи…

Абаев провел ею по каменным скулам:

– Шелковая…

– Бархатная! – сказал Илиопуло.

Ночью они увидели в кустах фосфорический костюм – он тихо стонал.

– Вам плохо? – спросил Красоткин.

– Ногу подвернул…

– Помочь?

– Поднимите меня.

Они подняли тяжелое тело. Человек попытался сделать шаг, но вскрикнул от острой боли и стал оседать. Абаев подхватил его и поволок к санаторскому зданию.

Поддубная, которую они встретили в коридоре, присоединилась к спасательной команде, ловко обработала больную ногу, уложив человека на кровать в его большой палате люкс.

– Чудесница моя! – ласково произнес человек, потрепав Поддубную по щеке.

Задержал руку на ее сильном породистом подбородке, поглаживая его, он перестал стонать, увлекся лаской, забыв о присутствии мужчин. Один из них сверкал недобрыми осетинскими глазами. Ревность Абаева осталась незамеченной.

– Друзья, как насчет хванчкары?

Человек приподнялся над подушкой. Поддубная чуть запоздало отстранилась от него. Хозяин фосфорического костюма потянулся к тумбочке и ловко снял с нее бутылку хванчкары:

– Не оставляйте меня одного… Сегодня у меня день рождения…

После этих слов уйти было неудобно.

Душистые груши, рыба горячего копчения красными тонкими ломтиками на блюдце, сыр рокфор составили скромный, но праздничный натюрморт на столе палаты люкс.

– Вы грузин! – радостно воскликнул человек, узнав имя Ноэ. – Рачинец. Как это здорово… Мы с вами люди одного племени. Я – Зиновий Шалвович Метревели.

– Метревели?! – удивился Ноэ. – Из Амбролаури? – спросил он по-грузински.

– Увы, я не говорю по-грузински. Рос не в Грузии…

После первого тоста, первых общих фраз Ноэ спросил Зиновия Шалвовича о его отце. Ноэ хотел перекинуть мост знакомства со своим соплеменником. Не то что он ему стал симпатичен, неприятное ощущение от помпезного приезда Зиновия Шалвовича, выброшенная кисточка, пижонский фосфорический наряд – эти мелкие, но яркие детали рисовали его образ крайне несимпатичным. Ноэ хотел знать, кто из Метревели породил этого человека в пенсне. Ноэ знал многих Метревели. Первым его учителем в жизни был священник Сандро Метревели, с которым они строили ковчег. Со многими Метревели он создавал первую коммуну, многие ушли на фронт и не вернулись. Чей сын этот Зиновий Шалвович, так высоко поднявшийся по жизненной лестнице, ставший обладателем палаты люкс и персональной черной «эмки»?

– Вы не могли его знать, – уклонился от ответа Зиновий Шалвович, но после пары стаканов красного вина неожиданно произнес: – Он был гробовщик. В Кутаиси…

– А-а-а! Тот, который пел…

Ноэ слышал о хозяине кутаисской гробовой мастерской Шалве Метревели.

– Он самый. Напившись, ложился в гроб. Друзья несли его через весь Кутаис хоронить. А он пел, лежа в гробу… – Зиновий Шалвович замолчал. Потом засмеялся: – И умер странно. Пьяный выпал из гроба, разбился… – Зиновий Шалвович перестал смеяться.

Слушатели не знали, как реагировать на его рассказ.

Метревели смотрел на них сквозь пенсне неподвижными серыми глазами.

– Весь город провожал его в последний путь. Лежал непривычно тихо… В это время мама рожала меня… – Зиновий Шалвович поднял стакан: – Давайте выпьем за его память…