– Завтра утром у него будет сильно болеть голова! – говорила старуха, вкалывая иглу в висок фигуры. Перед этим она окунала кончик иглы в какую-то скверно пахнущую жидкость.

Старуха распевала понятные только ей слова заклинания. Ноэ, завороженный, слушал ее. Он знал, что в груди восковой фигуры замуровано сердце летучей мыши.

На прошлой неделе старуха долго решала, чье сердце может биться в груди у Гитлера. Шакала? Гиены? Свиньи? Решила, что летучей мыши, – и послала Ноэ поймать летучую мышь.

Всю неделю Ноэ и его дети в сумерках гонялись за летучими мышами. Тасо, у которой были густые, пышные волосы, кричала, чтобы они гнали мышей в ее сторону: мыши запутаются в ее волосах. Так и случилось: среди летучих мышей, имевших привычку залетать в женские волосы, нашлась одна, которая попалась в ловушку. Выпутать ее из волос они не смогли. Ноэ состриг Тасо волосы вместе с летучей мышью и отнес старухе.

При каждом появлении Ноэ старуха сообщала об ухудшающемся здоровье Гитлера.

– У него отнялась речь, он с трудом двигается, волочит правую ногу, он мочится с кровью, но, чтобы убить его, надо знать день его рождения.

Только в этот день, утверждала старуха, может она послать последний, сокрушительный импульс.

Ноэ не знал, как выяснить день, когда родился Гитлер. Он поехал в Они. В военкомате, когда он спросил о дне рождения Гитлера, на него посмотрели подозрительно. Он пытался объяснить, зачем ему это надо знать, и этим усугубил впечатление о себе как о сумасшедшем.

Вернувшись в деревню, Ноэ не зашел к старухе. Он перестал ходить к ней.

Война кончилась.

Недалеко от деревни обнаружили газ. Однажды рано утром на двух грузовиках привезли пленных немцев. Немцы начали строить буровую вышку. Деревня смотрела на них – аккуратных, веселых, ловко работающих людей в серо-голубых беспогонных шинелях. Наступило лето, немцы оголились, их белые худые тела вызвали жалость у деревни, их стали подкармливать. Они в благодарность готовили смешные игрушки для детей. Воздушные гимнасты плясали на проволоках – дети смеялись, смеялись и немцы.

Настал последний день войны – День Победы, стали возвращаться с фронта жители деревни.

Радость поселилась в деревенских дворах. И вдруг появился на велосипеде помощник почтальона. Неужели его глухая ухмылка опять везет смерть? Вся деревня выбежала на улицу. Велосипедист пробирался сквозь враждебную, испуганную толпу. «К кому он едет?» Велосипедист проехал через деревню и исчез за поворотом. Не к нам, в соседнюю деревню ехал. Стояли люди, не знали – радоваться ли?

В первое послевоенное лето ушла из жизни старуха Домна. А осенью вновь появились волки. Они набросились на колхозные стада, уничтожили все живое вокруг деревни. Ноэ казалось, что смерть старухи сняла табу, наложенное ею на волчий разбой. Но деревня на этот раз собрала под ружье воинов. Сражение с волками завершилось победой фронтовиков.

Так окончилась пора, которую можно назвать «Рачинская деревня в тревожные годы войны».

Началась новая жизнь.

Шестидесятипятилетний председатель колхоза сдал полномочия своему однофамильцу Папуне Лобжанидзе – молодому, сильному и энергичному однорукому парню со множеством орденских нашивок на гимнастерке.

Ноэ устроили проводы, на которых человек из районного центра преподнес ему второй патефон. Награждать патефоном было в духе тех времен.

Папуна Лобжанидзе сказал так:

– Ноэ, давай в три руки вести хозяйство! – Имел он в виду свою одну и две руки Ноэ.

Но Ноэ удалился от дел, зажил одинокой жизнью.

Мальчики окончили школу, уехали из деревни. Захарий поступил в Тбилисский университет. Сандро – в торговый техникум, потом он попался на мелкой краже в троллейбусе, выпутался, восстановился в техникуме, окончил его, стал работать официантом в загородном ресторане…

Но все это случится потом, а сейчас Ноэ, оставшись в одиночестве, сидит на балконе дома и смотрит на школьную учительницу английского языка, доящую корову.

Городская женщина недавно приехала в деревню и поселилась в доме напротив. Школе нужна была учительница, и Папуна Лобжанидзе сделал все, чтобы прельстить ее деревенской жизнью: починил крышу пустующего дома, побелил стены, вставил стекла в разбитые окна, дал корову.

Женщина была крупнотелой, возраста ближе к сорока. Под платьем чувствовались полные груди, на лице насмешливая улыбка, обращенная к самой себе по поводу неумелой дойки коровы. Тонкие струйки молока проливались мимо ведра.

Ноэ сидел на балконе, смотрел на женщину и вспоминал те несколько английских фраз, которыми он пользовался в Америке: «I love you, my darling!»

Тасо сидела в комнате и громко читала учебник истории. Она запоминала вслух даты первых пятилеток, первых съездов партии, первых великих строек.

Ноэ встал и пошел к кованному медью сундуку, где на дне лежали старые письма, фотографии, документы…

Вот он в шляпе с закрученными вверх усами на фоне Манхэттена. Вот он с друзьями-рачинцами в доках Нью-Йорка. Вот он в полосатом трико на пляже Майами. Вот – в обнимку с двумя женщинами… Еще несколько фотографий американских женщин.

А вот то письмо, ради которого он полез в сундук. В день отъезда из Америки он получил его, и так нераспечатанным лежит оно уже двадцать пять лет. Он вспомнил о нем, глядя на учительницу английского. Почерк на конверте был женским…

Учительница сидела на кровати, словарь лежал на ее коленях, она внимательно читала. Ноэ сидел на стуле у железной печки и смотрел на красивый прямой нос, гладкие щеки и крупные, чистые линии тела под складками платья. В комнате было пусто, пахло свежей краской. У старого Ноэ кружилась голова, он стал смотреть в окно. Опускающиеся на землю сумерки наполнили комнату тусклым желтым светом.

Учительница читала: «Дорогой Ноэ, наша маленькая тайна весит четыре килограмма, я с трудом родила его. Если бы ты только видел, какой это чудесный мальчик, как он похож на тебя и как счастлив мой муж, находя в нем сходство с собой. Я поддакиваю мужу, когда он говорит, что у Юджина – так мы назвали малыша – его глаза, нос, подбородок. У него твои глаза, твой нос и твой подбородок…»

На двух пожелтевших от времени листках подробно описывался некий Юджин, младенец весом в четыре килограмма, сын Ноэ Лобжанидзе и женщины по имени Шерли Энн Роуз. Она, видимо, была безумно влюблена в истинного отца Юджина и вспоминала лодку, на дне которой лежала в объятиях Ноэ в южную ночь на Тихоокеанском побережье.

Учительница подняла голову и улыбнулась. Она смотрела на старого человека, растерянно сидящего на стуле перед ней и только что узнавшего, что у него есть сын на далеком американском континенте.

Всю ночь шел дождь. Всю ночь Ноэ сидел на балконе своего дома, ошеломленный мыслью, которая посетила его. А что, если он является отцом многих американских сыновей и дочерей, неизвестных ему?