– Льюис, прости меня, пожалуйста, – усталым голосом сказал Джонатан. – В последнее время чувствую себя паршиво. Наверное, слишком много курю сигар. Что до дома напротив, я слышал, его снимает некая пожилая дама, миссис О’Мегер. Говорят, она довольно вредная. Я с ней толком не знаком, и… И я бы не хотел, чтобы с тобой что-то случилось.

Рассеяно улыбнувшись, Джонатан похлопал Льюиса по плечу. Потом встал и пошел в кабинет, но снова остановился.

– Не ходи туда, – бросил он Льюису, наконец зашел в комнату и с силой захлопнул двойные двери.

Льюис буквально чувствовал, как его оплетают нити таинственности, страха и напряжения. Он ни разу не видел дядю Джонатана таким. И как никогда ему было интересно, что за новые соседи въехали в дом напротив.

Однажды ночью, когда до Рождества оставалось не больше недели, после сильного снегопада Льюис проснулся, услышав, как звонят в дверь. Тр-р-р-ы-ы-ынь! Тр-р-р-ы-ы-ынь! Это был не электронный звонок, а механический, который висел посреди входной двери. Кто-то проворачивал плоский металлический ключ, издававший старые мелодии. Тр-р-р-ы-ы-ынь!

Льюис сел в кровати и посмотрел на часы. Обе светящиеся стрелки указывали вверх. Полночь! Кто же мог прийти в такой час? Может быть, дядя Джонатан спустится и откроет. При мысли о сквозняках в нижнем зале Льюиса пробирало до костей. Он завернулся в одеяло и задрожал.

В дверь снова позвонили. Будто нытик настаивает на своем глупом доводе в споре. Из спальни Джонатана не доносилось ни звука. Иными словами, не похоже, чтобы он проснулся и сейчас вставал. Льюис слышал, как дядя громко размеренно храпит, даже сквозь толстую стену, разделявшую их комнаты. Джонатан мог проспать и артиллерийскую бомбардировку.

Льюис встал. Он скинул с себя одеяла, натянул халат и отыскал тапочки. Тихо прошел по коридору и спустился по лестнице. Остановился перед входом в прихожую. Прямо перед воротами горел уличный фонарь, из-за которого на складчатую штору падала изогнутая черная тень. Льюис стоял не шевелясь, и смотрел на нее. Тень не двигалась. Мальчик медленно двинулся через прихожую. Подойдя к двери, он схватился за ручку и повернул ее. Дверь приоткрылась, и его щиколотки обдало ледяным ветром. На пороге стояла его мертвая тетя Мэтти.

Льюис отступил в комнату, а старушка, склонив голову на бок по своему обыкновению, мелкими шагами двинулась на него. Вокруг нее колебалась голубая дымка. Льюис рассмотрел усопшую родственницу: она была такой, какой он видел ее в последний раз. Вот черное мятое платье, тяжелые черные туфли на широком каблуке и черный пухлый в середине зонт-трость, которым она постукивала по полу. Льюису даже показалось, что он учуял керосин, которым вечно пахли ее дом, мебель и одежда. Белое, напоминающее расплывшийся гриб лицо тряслось и светилось в темноте, а она пугающе знакомым голосом сказала:

– Ну что ж, Льюис. Неужели ты не рад меня видеть?

Льюис упал в обморок. Придя в себя, он обнаружил, что лежит на холодном полу прихожей. Зыбкая голубая дымка исчезла. Хлопья снега врывались внутрь сквозь щель между дверью и побитым временем косяком, а уличный фонарь тихо освещал холодную улицу. Неужели это просто сон лунатика?

Льюису так не казалось. Он вообще не страдал лунатизмом. Подумав минуту, он, сам не зная зачем, вышел на крыльцо и пошел вниз по ступенькам. Холод больно щипал его за ноги, но все же мальчик спустился до половины лестницы. Обернувшись, Льюис посмотрел на дом и едва не вскрикнул: на темных окнах и грубых стенах из песчаника загорались и гасли странные огни. Они были бы обычным явлением в летний полдень, но ночью в декабре выглядели зловеще. Такие огоньки бывают, когда тонкие лучики теплого света пробиваются сквозь пышную листву.

Льюис разглядывал дом несколько минут. Потом вспышки исчезли, а он остался стоять один в темном заснеженном дворе. Каштан уронил ему на голову шапочку снега, и Льюис наконец вышел из оцепенения. Онемевшие ноги горели, и мальчик только сейчас понял, что холод пробрался под его полураспахнутый халат и тонкую пижаму. Вздрагивая и спотыкаясь, Льюис поплелся обратно в дом.

Добравшись до своей спальни, мальчик опустился на край кровати. Он знал, что сегодня уже не уснет. В камине все было готово, чтобы разжечь огонь, и он знал, где найти какао. Спустя несколько минут он сидел перед собственным камином, языки пламени весело плясали и отбрасывали уютные тени на черный мрамор. Льюис потягивал горячий какао из тяжелой керамической кружки и старался думать о хорошем. Получалось плохо. Просидев за размышлениями около часа, он включил торшер, достал из книжного шкафа вторую лекцию Джона Стоддарда о Китае и читал до самого рассвета.

На следующее утро, во время завтрака, Льюис заметил, что у дяди покраснели глаза, а сам мужчина нервничает. Может, его тоже разбудили ночью? Джонатан ничего не говорил Льюису ни про взлом их дома, ни про погоню, ни про склеп Изарда, а сам мальчик старался эти темы не поднимать. Но было видно, что дядя чем-то обеспокоен, к тому же племянник знал, что с тех пор, как у них дома кто-то побывал, Джонатан и миссис Циммерманн каждую ночь вели долгие беседы. Их голоса доносились до него сквозь заслонку каминных труб, но разобрать, о чем они говорили, не получалось. Мальчик подумывал о том, чтобы спрятаться в секретном проходе, но боялся, что его поймают. Ход, который начинается за сервантом, полным звонкой посуды, не настолько тайный, насколько хотелось бы. А если случайно сработает какой-нибудь секретный замок на пружине, придется кричать, чтобы его вызволили, и тогда не избежать объяснений.

Хотя Льюис почти мечтал о таком исходе, потому что секреты его порядком утомили. А утомили они его, потому что из-за всех этих тайн он отдалился от родных. Его преследовало ощущение, что они постоянно наблюдают за ним, ждут, когда он не выдержит и все им расскажет. А что было им уже известно?

Рождество в доме номер 100 по Хай-стрит в тот год и удалось, и не удалось. В кабинете стояла огромная елка, украшенная волшебными шарами. Иногда в них отражалась комната, а иногда – древние руины и неизвестные планеты. Джонатан подарил Льюису несколько волшебных игрушек, в том числе огромное пасхальное яйцо – или рождественское, если угодно, – покрытое блестяшками, напоминающими глазурь, только несъедобную. Заглянув в это яйцо, Льюис мог наблюдать за любой битвой в истории. А разворачивались они там не так, как происходили на самом деле, а как хотелось бы зрителю. Льюис пока не догадывался, но яйцо, как и шары на елке, могло показать ему другую планету. Об этой способности дядиного подарка он узнал намного позже, когда работал астрономом на горе Паломар.

Джонатан много чего приготовил на то Рождество. В каждом окне он выставил свечи, – не настоящие, а электрические, которые ему нравились больше. За витражами дядя разместил мощные лампы, и чудесные красные, синие, золотые и фиолетовые пятна отражались на сверкающем снегу. Он создал гнома музыкальной шкатулки, который выскакивал из-за банок с краской у входа в подвал и кричал: «Тру-ту-ту! Я гном музыкальной шкатулки!». Льюис его не боялся: того, кто выкрикивает «тру-ту-ту» стоит пожалеть, а не сторониться.