сущюю братью, и за мирьскую братью, и за приносящая въ манастырь, в нем же и донынѣ добродѣтелное житье живуть»[138]. (Перевод: «Таковы были черноризцы Феодосиева монастыря. Они и по смерти сияют, как светила, и молят Бога за здешнюю братию и за мирских братьев и за жертвующих на монастырь, в котором и доныне живут добродетельной жизнью все вместе, сообща»[139].) Здесь глагол в настоящем времени «сияють» отнесен к уже покойным монахам: они сияют в небесах и молятся за свою былую обитель. Таким образом, нельзя исключить, что все четыре рассказа не отредактированы, а именно созданы уже спустя десятилетия после Феодосиевой кончины и Нестор может быть их автором. Однако А. А. Шахматов посчитал, что и заключительные строки повествования о четырех печерских иноках были отредактированы, а в первоначальном варианте они именовались здравствующими, а не покойными[140]. Если эти соображения верны, то Нестору, может быть, остается роль редактора сказаний о четырех подвижниках: Демьяне, Еремии, Матвее и Исакии. И то не точно. Но никак не роль автора[141].

Самой жуткой, увлекательной и удивительной была жизнь в монастыре Исакия (Исаакия): «А был и еще другой черноризец, именем Исакий. Был он, когда еще жил в миру, богат, ибо был купец, из Торопца родом. И задумал он стать монахом, и роздал имущество свое нуждающимся и монастырям и пошел к великому Антонию в пещеру с просьбой постричь его в монахи. И принял его Антоний и облачил его в одеяние чернеческое и назвал его Исакием, а было ему имя Чернь. Этот Исакий повел жизнь суровую: надел власяницу, велел купить ему козла, ободрал его мех и надел на власяницу, и обсохла на нем кожа сырая. И затворился в пещере, в одном из проходов, в малой келье в 4 локтя, и там молился Богу со слезами. Была же пищей его просфора одна, и та через день, и воды в меру пил он. Носил же ему пищу великий Антоний и подавал ее через оконце величиною только руку просунуть, так тот и принимал от него пищу. И жил он так семь лет, на свет не выходя, никогда не ложился, но, сидя, очень немного спал»[142].

Исакий, предавшийся жесточайшей аскезе, умерщвлению плоти, жаждал прославиться, стяжать святость. На грехе гордыни его и поймал дьявол: «И однажды по обычаю, с наступлением вечера, Исакий начал класть поклоны и петь псалмы до полуночи; когда же он трудился, сидел на своем сиденье. Однажды, когда он так сидел по обыкновению и погасил свечу, внезапно свет воссиял, точно от солнца в пещере, ослепляя глаз человеческий. И подошли к нему двое юношей прекрасных с сияющими, как солнце, лицами, и сказали ему: „Исакий, мы — ангелы, а там идет к тебе Христос, став на колени, поклонись ему“. Он же, не поняв, что это бесовское дело, и забыв перекреститься, встал и поклонился, точно Христу, бесовскому делу. Бесы же завопили: „Наш ты, Исакий, уже!“ И, введя его в келью, посадили его и стали сами рассаживаться вокруг него и заполнили келью и весь проход пещерный». Тут-то и началось страшное — бесовская «дискотека»: «И сказал один из бесов, которого называли Христом: „Возьмите сопели, бубны и гусли и играйте, пусть нам Исакий спляшет“. И грянули бесы в сопели и в гусли, и в бубны, и стали Исакием играть. И, утомив его, оставили его едва живого и ушли, надругавшись над ним».

Поклонившийся дьяволу Исакий лишился дара речи и способности двигаться, лежал как труп: «На другой день, когда рассвело и подошло время принятия пищи, подошел Антоний, как обычно, к оконцу и сказал: „Господи, благослови, отец Исакий“. И не было ответа; и сказал Антоний: „Вот, он уже умер“. И послал Антоний в монастырь за Феодосием и братией. И, откопав засыпанный вход, вошли они и взяли Исакия, считая его мертвым, вынесли и положили его перед пещерою. И увидели, что он жив. И сказал игумен Феодосий, что „это случилось от бесовского действа“. И положили его на постель, и стал ходить за ним Антоний. ‹…› Феодосий же, узнав, что Антоний ушел в Чернигов, отправился с братией и взял Исакия, и принес его к себе в келью, и ухаживал за ним, ибо он ослабел так, что не мог сам ни перевернуться на другую сторону, ни встать, ни сесть, а лежал на одном боку, ходил под себя, так что от этого под бедрами у него завелись черви. Феодосий же своими руками умывал и переодевал его, и в течение двух лет делал это. То было удивительное чудо, что в течение двух лет тот ни хлеба не съел, ни воды, ни овощей, никакой иной пищи, ни слова не произнес, но нем и глух лежал два года. Феодосий же молил Бога за него, и молитву творил над ним день и ночь, пока тот на третий год не заговорил и не начал слышать и на ноги вставать, как младенец, и начал ходить. И пренебрегал он в церковь ходить, силою приваживали его к церкви, и так мало-помалу приучили его ходить туда. И затем научился он в трапезную ходить, и сажали его отдельно от братии, и клали перед ним хлеб, и он брал его только тогда, когда клали его в руку ему. Феодосий же сказал: „Положите хлеб перед ним, но не вкладывайте его в руки ему, пусть сам ест“; и тот неделю не ел и так, понемногу оглядевшись, откусывал хлеб; так он научился есть и так избавил его Феодосий от козней дьявольских. Исакий же опять принялся за воздержание жестокое»[143].

Свидетелем этих поразительных событий Нестор быть не мог — они случились до его прихода в монастырь, о произошедшем с Исакием при Антонии и Феодосии ему поведала молва. Но вот дальнейшее совершалось уже перед его глазами. Исакий начал юродствовать.

Юродство было особенным явлением русской святости. Юродивые как чин святых были известны в Византии, житие одного из них, Андрея Цареградского, было переведено на Руси в XII веке. Однако причисленных к лику святых византийских юродивых немного, а русских — намного больше, и на Руси они были особенно почитаемы. А вот католический Запад этого типа святости не знал вообще. Некоторые русские юродивые были выходцами из западных стран, перебравшимися на Русь, видимо, потому, что на родине такой странный подвиг служения Богу был невозможен или не был бы никем понят.

В современном русском языке