и Глебе» он посвятил святым братьям, полным любви друг к другу и исповедующим покорность даже к собственному убийце, а в Житии Феодосия нарисовал образ кроткого игумена, сурово не осуждавшего оступившихся, согрешивших и с ровной, спокойной любовью относившегося ко всем насельникам обители. При этом, в отличие от «Повести временных лет», Нестор в Житии Феодосия ни словом не упоминает о том, что умирающий игумен хотел видеть своим преемником не Стефана, а другого монаха, и уступил выбору братии с явным неудовольствием. Вот как книжник повествует об этом:

«Братия же была в великой скорби и печали из-за его болезни. А потом он три дня не мог ни слова сказать, ни взглядом повести, так что многие уже подумали, что он умер, и мало кто мог заметить, что еще не покинула его душа. После этих трех дней встал он и обратился ко всей собравшейся братии: „Братья мои и отцы! Знаю уже, что истекло время жизни моей, как объявил мне о том Господь во время поста, когда был я в пещере, и настал час покинуть этот свет. Вы же решите между собой, кого поставить вместо меня игуменом“. Услышав это, опечалились братья и заплакали горько, потом, выйдя на двор, стали совещаться и по общему согласию порешили, что быть игуменом у них Стефану, начальнику хора церковного.

На другой день блаженный отец наш Феодосий, снова призвав к себе всю братию, спросил: „Ну, чада, решили вы, кто же достоин стать вашим игуменом?“ Они же все отвечали, что Стефан достоин принять после него игуменство. И блаженный, призвав к себе Стефана и благословив, поставил его вместо себя игуменом. А братию долго поучал, слушаться его веля ‹…›. И снова, призвав к себе одного Стефана, поучал его, как пасти святое то стадо, и тот уже больше не отлучался от него и смиренно прислуживал ему, ибо был он уже тяжело болен»[120].

Нестор таким образом представил Стефана, им, очевидно, особенно любимого и почитаемого, как непосредственного преемника Феодосия, который согласился с выбором печерян не под их давлением, но по собственному разумению[121]. А об изгнании Стефана печерскими монахами автор Жития Феодосия упоминает, не приводя причин и тем самым внушая читателям мысль, что лишение Стефана игуменства — произвол и бесчинство.

Покидая мир, становясь монахом, человек избирал особенный жизненный путь. Иоанн Синайский, или Лествичник (VI–VII века), в своем сочинении «Лествица{34}, возносящая на небо», авторитетном духовном руководстве для черноризцев, перевод которого был известен на Руси, так описывал этот путь: «Будем внимать себе, чтобы, думая идти узким и тесным путем, в самом деле не блуждать по пространному и широкому. Узкий путь будет тебе показан утеснением чрева, всенощным стоянием, умеренным питьем воды, скудостью хлеба, чистительным питьем бесчестия, принятием укоризн, осмеяний, ругательств, отсечением своей воли, терпением оскорблений, безропотным перенесением презрения и тяготы досаждений; когда будешь обижен — терпеть мужественно; когда на тебя клевещут — не негодовать; когда уничижают — не гневаться; когда осуждают — смиряться. Блаженны ходящие стезями показанного здесь пути, яко тех есть Царство Небесное (Мф. 5, 3–12)»[122].

Монашество было отречением от мира, от светской жизни — от жизни плотской. Не случайно монахов называли живыми мертвецами и ангельским чином: пребывая во плоти, они должны были жить не по законам плоти. Отрезание волос в обряде принятия монашеского сана было символом отсечения мирских помыслов и страстей. По словам Иоанна Лествичника, становящийся монахом обязан совершить три отречения: «Первое есть отречение от всех вещей, и человеков, и родителей; второе есть отречение своей воли; а третье — отвержение тщеславия, которое следует за послушанием»[123].

Реальная монашеская жизнь была далека от этого идеала. Даже из ее описания в Киево-Печерском патерике — памятнике, призванном возвеличить подвиги печерских иноков, — видно, сколь часто черноризцами владели греховные думы и чувства. Но любой, кто искренне отрекался от мира, не мог не воспринимать монашеские заповеди и заветы глубоко, отзываясь всем сердцем. Нестор, вскоре проявивший себя как религиозный автор, конечно, именно так переживал иноческий идеал. А уход из мира — как рубеж начала нового бытия, смерти в жизни прежней и рождения в жизнь новую.

Как и в любом монастыре, жизнь в Печерской обители определялась малым и большим кругами времени — суточным богослужением и чередой праздников и постов церковного года. Студийский устав (Устав патриарха Алексия), принятый в монастыре[124], предписывал инокам носить одежду из грубой шерсти, запрещал личное имущество. Не дозволялось иметь сосуды для пищи в кельях, вкушать ее следовало сообща в особом помещении — трапезнице. От Пасхи до Филипповского, или Рождественского, поста — два раза в день, на обед и ужин. Обед — варево с зеленью и сочиво — густое кушанье из бобов. На ужине перед повечерницей — сочиво и пшено, оставшееся от обеда. В Великий пост есть предписывалось один раз в день, в первую неделю — сухоядение (хлеб и плоды). В трапезницу монахи шли после того, как слышали звук троекратного ударения в било — доску из дерева или металла. Впереди шествовал священник, отправлявший в тот день храмовую службу, за ним игумен. Пели 142-й псалом: «Господи, услыши молитву мою, внуши моление мое». Ели в молчании. Обед начинался с молитвы, завершался тоже молитвой. После удара большой ложкой в блюдо братья клали ложки и возглашали вслед за игуменом: «Господи Иисусе Христе, Бог наш, помилуй нас».

Церковные службы были общими — на них собиралась вся братия, кроме болящих. В игуменство Стефана высоко над землей вознесся заложенный Феодосием Успенский храм, ставший главной церковью монастыря. «Успенский собор Печерской лавры (1073–1077 гг.) явился самым грандиозным памятником архитектуры второй половины XI в. Диаметр его купола почти на метр превысил размер главы Киевской Софии. Отсюда общий характер форм — мощных, структурных, глубоко и сильно расчлененных» — так пишет о храме искусствовед А. И. Комеч[125]. Чувство восхи́щенности над повседневностью, над земной суетой на богослужении создавалось и пением хора, и теплым трепетом огоньков свечей, и строгими отрешенными ликами на фресках. (Собор был расписан уже при Никоне византийскими мастерами.) Внутренний объем собора отчетливо выражал идею, символ креста — основания веры. «В целом интерьер храма отличался особенной пространственностью. Отсутствие сложности, характерной для пятинефных{35} соборов, привело к цельности и ясности грандиозной структуры. Концепция осеняющего и охватывающего крестово-купольного завершения оказалась здесь выявленной с еще не существовавшей на Руси отчетливостью. В этом, как и в развитии строительной техники, сказываются продолжающиеся и