глазу на глаз и приказывал блюстись дьявола. Если кто-нибудь из братьев задумывал уйти из монастыря и Еремия замечал это, то, придя к нему, обличал замысел его и утешал брата. Если он кому что говорил, хорошее или дурное, сбывалось слово старца».

Но совсем удивительное рассказывали о другом прозорливце — монахе Матвее (Матфее): «Был и еще старец, именем Матвей: был он прозорлив. Однажды, когда стоял он в церкви на месте своем, он поднял глаза, обвел ими братию, которая стояла и пела по обе стороны на клиросе, и увидел обходившего их беса, в образе поляка, в плаще с цветами лепка{39} под полою. И, обходя братию, бес, вынимая из-за пазухи цветок, бросал его на кого-нибудь; если прилипал цветок к кому-нибудь из поющих братьев, тот, немного постояв с затуманенными мыслями, под каким-нибудь предлогом выходил из церкви, шел в келью и засыпал и не возвращался в церковь до конца службы. Если же бросал цветок на другого и к тому не прилипал цветок, тот оставался крепко стоять и пел, пока не отпоют утреню, и тогда уходил в келью свою. Видя это, старец рассказал об этом братии своей»[131].

Рассказ Матвея Прозорливца, верно, наводил на монахов, и на Нестора в их числе, боязнь. Стоя в церкви на службе, они поеживаясь от мысли, что не видимый ими нечистый дух в чужеземной одежде поляка-католика (латинянина, как тогда говорили) мог незаметно бросить свой мерзкий цвет и — что самое страшное — дьявольский репей мог цепко повиснуть на одежде слабого духом монаха.

Поведал прозорливый старец и об ином виденье: «Другой раз видел старец такое: как обычно, когда старец отстоял заутреню, братия перед рассветом расходилась по келиям своим, а этот старец последним уходил из церкви. Однажды шел он так, присел отдохнуть под билом, ибо была его келья поодаль от церкви, и вот видит, как толпа идет от ворот; он поднял глаза и увидел человека верхом на свинье, а прочие идут рядом с ним. И сказал им старец: „Куда идете?“ И сказал бес, сидевший на свинье: „За Михалем Тольбековичем“. Старец осенил себя крестным знамением и вернулся в келию свою. Когда рассвело и он понял, в чем дело, он сказал келейнику{40}: „Поди, спроси, в келье ли Михаль“. И сказали ему, что „давеча, после заутрени, он прыгнул с ограды“{41}. И рассказал старец о видении этом игумену и братии».

Михаль Тольбекович, бежавший из обители, нарушивший монашеский обет, погубил свою бессмертную душу — с ним было всё ясно. Но Матвей прозрел и грех самого игумена Никона:

«При этом старце Феодосий скончался, и Стефан стал игуменом, а после Стефана Никон, а старец всё еще жил. Стоит он как-то на заутрени, подымает глаза, чтобы посмотреть на игумена Никона, и видит осла, стоящего на игуменовом месте; и понял он, что не встал еще игумен. Много и других видений было у старца, и умер он в глубокой старости в этом монастыре»[132].

А. А. Шахматов посчитал, что Нестор, благоговейно отзывавшийся о Никоне в Житии Феодосия Печерского и даже называвший его Великим, не мог написать такой рассказ, обличающий леность игумена, запаздывающего на богослужение, не мог уподобить настоятеля ослу[133]. Возможно, и не мог: Поликарп, по-видимому, решил, что рассказы о Демьяне, Еремии, Матвее принадлежат Нестору, потому что они содержались в тексте «Повести временных лет». А рукопись Начальной летописи, имевшаяся у владимирского епископа, в заглавии, наверное, содержала указание на авторство Нестора. Поликарп посчитал Нестора автором всех этих сказаний, хотя летопись многослойна и если не все рассказы в ней под 1074 годом, то по крайней мере сказание о прозорливом Матвее могло принадлежать другому печерскому книжнику, «имевшему зуб» на Никона. Но могло быть и не так: почитавший своего наставника и покровителя Стефана Нестор отомстил-таки сменившему его Никону, «подложил ему свинью» — пусть и не такую большую и страшную, как бесы Михалю Тольбековичу. В конце концов, житие и летопись — разные жанры{42}, к тому же в Житии Феодосия Нестор писал о былых монашеских подвигах Никона, а в летописи всего лишь укорил устами старца Матвея за единожды проявленную леность. Шпилька, однако же, оказалась довольно острой, и эпизод с благословляющим ослом не был включен в большинство редакций Киево-Печерского патерика[134]. Но рассказ о кончине Феодосия в начале этой же статьи 1074 года едва ли Несторов: летописец сообщает, что умирающий игумен желал видеть своим преемником не Стефана, а монаха Иакова, однако был вынужден уступить настояниям братии. Как давно предположил А. А. Шахматов, повествование о Феодосиевой смерти, видимо, было вставлено в летопись уже после изгнания Стефана из обители и избрания настоятелем Никона[135]. Добавлю: о нежелании умирающего назвать Стефана своим преемником Нестор, благоговевший перед памятью наставника, наверное, умолчал бы.

Что касается времени написания рассказов о четырех монахах, о которых повествуется в статье 1074 года вслед за сообщением о кончине Феодосия, то как будто бы указание на их примерную дату содержится в словах, которыми вводятся эти четыре сюжета: «Стефану же предержащю манастырь и блаженое стадо, еже бѣ совокупилъ Феодосий… такы черньцѣ, яко свѣтила в Руси сьяють»[136]. А. А. Шахматов назвал такое начало «неуклюжим и неуместным»: ведь прямо вслед за тем «повествуется о монастырской жизни времен не Стефана, а еще Феодосия», и глагол «сьяти» («сияти» — «сиять») употреблен в настоящем времени: «сьяють» («сияют»). Ученый предположил, что первоначальная версия рассказа о печерских черноризцах была составлена еще при жизни Феодосия и принадлежит она будущему настоятелю Никону. Только после 1088 года, когда Никон умер, какой-то позднейший летописец внес в этот фрагмент известие о смерти Матвея и Исакия, рассказ о видении Матвеем осла на месте игумена, не пришедшего вовремя на богослужение, и еще одну «враждебную памяти игумена Никона выходку» — упоминание, что он предавал побоям юродствовавшего Исакия (о котором чуть ниже)[137]. Возможно, это и так. Правда, несколько неудачное упоминание о Стефане может и не быть вставкой, поскольку лишь Дамиан и, может быть, Еремея умерли до кончины Феодосия. Но остальные двое точно здравствовали и в годы Стефанова игуменства. Называя время Стефана, летописец, таким образом, в целом не нарушает хронологии, не совершает анахронизма. К тому же в конце повествования в форме настоящего времени говорится о прославленных монахах именно как о покойных: «Таци ти быша черноризци Феодосьева манастыря, иже сияють и по смерти, яко свѣтила, и молять Бога за сдѣ