Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А с книгами я был сокрушен, когда узнал подробности. Мне от этой долгоиграющей девицы ‹…› (можно называть книги вслух, потому что все наших изданий) доставлено было только вот что: Мандельштам[341], Замятин сб<орник> рассказов Ленингр<ад> 1927 г<од>[342], и две крохотульки Цеха Поэтов[343] и Вагинова[344], общей толщиной в сантиметр (т. е. эти две крохотулечки), вот и всё. Когда один из моих дальних знакомых оказался в гостях у ее юного избранника, он обнаружил у него на полке еще одну книжку, предназначенную мне, случайнее случайного (так ведь тут подвела махонькая буква Е, которую можно было стереть так же легко, как все на земле с лица земли), – так вот, я спросил эту неподкупную женщину, что вот ходят темноватые слухи, что есть что-то такое у ‹…›, предназначенное Е. «А! да, да!», вот все, что сумела ответить. И привезла эту книжку к нам в Абрамцево, и вела левацкие разговоры с дедом и все такое (а сколько все-таки она еще прищучила?) И давай, Ирина, будем об этом вот точнее, потому что наверняка и у тебя не меньше злобы к этой пиздюшатине. О свитере уж и не говорю, а все-таки обидно: я ведь донашиваю делоневский, еще тот, который мне уже три девки штопали с двух локтей[345]. О наших будня́х совсем чуть-чуть: у меня славно было до 23 окт<ября>, был в Абрамцеве одинок и каждое утро, проснувшись, бежал не за пивом, а рубил дрова (до предпоследнего издыхания), потом садился за свои «Еврейские мелодии»[346] и все клеилось, потом, глядя на звезды, шел к Грабарям[347] и т. д. 23‐го все переменилось, и как раз не вовремя. Принужден был съехать в Москву на свое 41-летие (почему оно было нужно всем собравшимся, кроме меня?) Одному – чтобы развеять славянофильства другому, третьей – чтобы невзначай нажать лапой на другую лапу ‹…›, – пересказывать малоинтересно и паскудно. День рождения затянулся до вчерашнего вечера, ну т. е. <на> неделю. И каждая гнусь, которой нужно подавать закуски, любопытствует у Галины: «А почему это Веничка ничего не пишет?» А я только сегодня утром собрался с тем, чтоб встать и из Москвы убраться. Сегодня вьюга, т<ак> что уберусь завтра и надолго. Дров у меня, слава тебе, Господи, заготовлено на всю зиму: с санкции деда повалили пять колоссальных елей, распилили, колоть не переколоть.
Странен дед (да еще бы не был странен?)[348] – он, допустим, лежит, слушает трески еловых поленьев и говорит примерно так: «А вы знаете, Ерофей[349], мне кажется, что эту дачу надо приобрести окончательно». – «Разумеется, надо», – говорю. «А может быть, не надо? Ведь я смертен». – «Разумеется, Вы смертны, как все мы, твари дрожащие. Тогда не покупайте»[350]. (Пауза и треск поленьев.) – «А если купить, то ведь все Анюточке достанется, верней этому… этому… ну, <как> его? Шарову. А зачем мне Шаров?»[351] Вот тогда пришлось выпалить ему пос<ледн(?)>ий пункт: «А Вы никогда не думали, что те люди, о которых мы постоянно говорим, Ваши Вадимы и Мишели[352], вдруг да вернутся – черт ничем не шутит, и все переменчиво, даже на нашей сверхзаскорузлой земле, – а если вернутся, то куда они пойдут, если вернутся?»[353] Вот его, старого хрена, тронуло. Честное слово. Он сказал: «Завтра же пойду к Котельн<икову>» (это их «начальник»)[354].
Ну, об этом посмотрим. Альбомы ваши получаем как следует и очень выручаемся ими[355]. Ну, сами подумайте, сколько нужно всяческих Гогенов, чтобы весь наш самый добрый круг (а их все больше, и они все прожорливее) утеплить хотя бы на вечер 24/X? Девочка из Канады[356] сказала, что вы унываете, – не унывайте, пожалуйста. У меня почему-то ясное убеждение, что мы столкнемся и обнимемся. В. Ерофеев[357].
Письма Валентины Ерофеевой (Зимаковой)
Мышлино – Янгиер, Москва. 1974–1983
С Валентиной Зимаковой, своей будущей женой и матерью своего единственного ребенка, Венедикт Ерофеев познакомился осенью 1961 года во время кратковременной учебы на филологическом факультете Владимирского педагогического института[358]. Зимакова училась на третьем курсе того же факультета, хотя была младше первокурсника Ерофеева на четыре года, – к этому времени он уже успел поучиться в МГУ и Орехово-Зуевском педагогическом институте, устраиваясь в промежутках на неквалифицированные работы. Через пять лет, в 1966 году, школьная учительница Валентина Зимакова (в отличие от мужа, ей удалось окончить институт) и кабельщик-спайщик четвертого разряда Венедикт Ерофеев сочетались браком, у них родился сын Венедикт. Семья поселилась в доме Зимаковой, располагавшемся в деревне Мышлино Петушинского района Владимирской области[359].
Первые из публикуемых писем были отправлены Валентиной Зимаковой летом 1974 года в Узбекистан, куда Ерофеев отправился в качестве лаборанта паразитологической экспедиции, организованной Всесоюзным научно-исследовательским институтом дезинфекции и стерилизации (ВНИИ ДИС)[360]. Этот период в жизни семьи можно назвать предразводным, хотя до формального развода оставалось больше года. «Тяжелая враждебная влюбленность в Ю<лию> Р<унову>. Днем снится», – записывает Ерофеев в экспедиционный дневник[361], а на письма жены реагирует без всякого энтузиазма: «Письмо от В. Зим<аковой>. Большое и утепленное, неудоб<но> читать, и не нужно»[362]. К этому времени мысли Венедикта Ерофеева вновь занимала Юлия Рунова[363], его «вечная возлюбленная» (по выражению Лидии Любчиковой), – отношения с ней он пронес от знакомства в 1959 году почти до самой смерти. Вероятно, развод предопределили не только угрожающие браку третьи лица[364], – не способствовала семейной жизни и кочевая работа Ерофеева, который до 1973 года разъезжал по стране, прокладывая кабель. «Приезжал к сыну, допустим, на три-четыре дня, потом опять исчезал на месяц», – рассказывал Ерофеев в интервью Дафни Скиллен[365], – этот жизненный режим нашел отражение в «Москве – Петушках». Наконец, по-видимому, именно к 1973–1974 годам Ерофеев утвердился в решении найти способ поселиться в Москве, ближе к библиотекам и друзьям, тем более что с необходимостью постоянных разъездов после увольнения «с кабеля» было покончено. «После моего рождения он еще как-то держался, что-то писал <здесь>, слушал музыку… – рассказывал об отце Венедикт Ерофеев-младший. – Но ему нужен был другой круг общения, понимаете, ему нужна была Москва ‹…› где друзья, где тот же Муравьев, лучший его друг»[366].
После развода Валентина Зимакова вторично вышла замуж, но, кажется, продолжала любить Ерофеева. По крайней
