И все в таком роде. И когда входил в квартиру (дверь открыл своим ключом, чтобы ее не беспокоить), насадил на лицо этакую игривую улыбку и приготовился гаркнуть:

— Привет, Тонечка!

Но не гаркнул, и улыбка моя скисла, и весь я сразу же скис. Сестра сидела в прихожей в своем кресле, прямо напротив входной двери, и чувствовалось, что до этого она не отрываясь на нее смотрела, как будто кого-то ждала, с нетерпением, с беспокойством.

— Тонь! Ты чего здесь?… — Я кинулся к ней, взял за плечи, тихонько встряхнул.

Она на меня посмотрела каким-то отсутствующим взглядом.

— А я не надеялась, уже не надеялась. Мама звонила, но я не надеялась, думала, она просто меня утешает, — проговорила она монотонно.

— На что не надеялась?

Я развернул ее кресло и повез в комнату. Это была уловка: не видеть ее лица, чуть-чуть притвориться, что не очень обеспокоен ее видом, детский испуг (ведь так легко развеять!).

Тоня ничего не ответила. Голова ее слегка вздрогнула от толчка, когда мы переваливали порог. Мне стало не по себе, и я заложил какой-то нелепый вираж по комнате, крутанул ее в кресле и резко развернув, затормозил у окна — видно, тема игривости прочно засела.

— Тпру! Приехали!

И только тогда присел перед нею на корточки и увидел, что она плачет, — слезы текли по все так же отсутствующему лицу. И все-таки опять не унялся, принялся ее тормошить с дурацкими прибаутками, не соображая, что несу:

— Отольются зайке Тонечкины слезки. У ней глазоньки опухли. О чем Тонечка плачет?

А она вдруг, словно ее резким толчком сзади опрокинули вперед, с размаху упала на меня, обхватила руками, сильно, до боли, сжала и разрыдалась.

— Тошенька! — совершенно забывшись, выкрикнул я. — Тошка-Антошка! — растерявшись окончательно, переносясь на шесть лет назад, прошептал я — так мы называли ее до аварии, нашу маленькую девочку-сорванца, с короткой стрижкой, в брючках с забавными подтяжками, больше похожую на мальчика. Это прозвище давно стало табу. С тех самых пор, как мы узнали, а главное, она узнала, что болезнь ее навсегда, что не только бегать, прыгать, скакать, но и просто ходить она никогда не будет. Я впервые его нарушил. И ужасно испугался. А с Тонечкой сделалась настоящая истерика.

Я не знал, как ее успокоить. Поднял с кресла, долго носил по комнате на руках, как маленького ребенка. Мне самому было тяжко — душно и невозможно сдерживать слезы. И ее обнимающая рука очень больно защемила кожу на шее. И опять захотелось умереть. Вместе с ней умереть. Вернее, не так: чтобы мир сейчас, сию минуту, перестал существовать — какая-нибудь атомная бомба упала бы, что ли. Перестать жить немедленно. Потому что мучения… потому что больше… переносить невозможно. И не выдержал, вернул ее в кресло, почти бросил, убежал в другую комнату и разрыдался.

Дорога, гроза… Какая к черту дорога-гроза, когда моя сестренка… когда моя единственная сестренка… когда моя маленькая сестренка… разве стоит… разве можно… когда она так плачет?

Я оглох, ослеп, все забыл. Сидел на полу, уткнувшись в сиденье дивана. Не было больше мыслей, не было слов. Обивка дивана воспринималась как часть отсутствия. Палец на ощупь воспроизводил не видимый мною стилизованный цветок. Покой. Я достиг покоя. Покоя без времени. А потом потекли воспоминания. Дорога, гроза — с этого начался мой покой. Очевидно, я был убит грозой на дороге. Как хорошо быть убитым грозой на дороге, все равно что в тумане в бою…

Грохот вывел меня из покоя, вернул слух, зрение. Я глотнул воздуха и издал какой-то неоформленный резкий писк, как только что родившийся младенец. Повернул голову — Тоня, сестра. Успокоилась, простила меня и приехала в кресле сюда. Что ж, попробуем сначала.

— Привет, Тоня! — пискливо выкрикнул я и попытался улыбнуться — не знаю, что получилось.

— Привет! — Она тоже попыталась улыбнуться. — Я тебя потеряла, а ты вот где.

— Ага. — Я поднялся, подошел к ней, нерешительно, робко, боясь повторения слез, погладил по голове.

— А сначала я тебя совсем потеряла. — Она потерлась щекой о мою руку — тоже немного робко. — Утром. Мама звонила, ты не отвечал, я звонила — то же самое. Я думала… И не поверила маме. А ты вдруг пришел.

— Не нужно, Тонечка, не нужно ничего объяснять, я все понимаю.

— Нет, не понимаешь! — Она резко отбросила мою руку. — Где ты был на самом деле?

— То есть как — где? Что ты имеешь в виду?

— Утром и днем где ты был? Ты сказал маме, что заболел, а сам…

— Видишь ли, — начал придумывать я на хо ду, — у меня действительно очень разболелась голова, еще с вечера. Выпил таблетку и так крепко уснул, что ничего не слышал. Вот, проспал на работу…

— Хочешь сказать, что все время был дома, а потом сразу приехал сюда?

— Ну конечно!

— На чем же ты приехал?

— На троллейбусе.

— Вранье! Ты ездил на машине! Ты был где-то за городом! Что ты там делал?

Такого поворота я никак не ожидал.

— Ну… — С ходу ложь теперь совсем не придумывалась, уж слишком Тоня меня сбила и огорошила, и потому я стал говорить правду. Не ту, сегодняшнюю, почему я ездил за город, а другую, глубинную, которая все время сидела во мне, — просто связал ее с поездкой. — Видишь ли, не всегда же я могу и хочу быть курьером. Временами это мне становится не под силу, и тогда…

— Случается срыв?

— Можно сказать и так.

— Это был новый срыв? — Она с болью, даже с каким-то отчаянием на меня посмотрела. — Такой же срыв, как тогда?

— Нет, нет, что ты? Просто сегодня я понял, что не могу оставаться курьером, захотелось все бросить и… Я не вышел на работу, хотел завтра уволиться и… Эта поездка за город — чтобы развеяться, собраться с мыслями. Ты меня понимаешь?

— Понимаю, еще бы! Ты очень скучаешь по старой работе?

— Не можешь себе представить, до какой степени!

— Могу. Мне тоже невыносимо без компьютера.

— Ты другое дело. А для меня…

— Ну да, представляю. Как ты думаешь, Фима, когда мы сможем… когда ты сможешь снова… когда ты окончательно вылечишься?

— Да я, в общем, здоров, только…

— Вот-вот! Только! Это правда был не… это не возвращение болезни?

— Конечно нет, так, минутная слабость. — Я притянул ее к себе, уже совершенно спокойно, поцеловал в макушку. — Все хорошо, честное слово!

Она улыбнулась, тоже совершенно спокойно, без боли, без истерики.

— Слушай, а как ты узнала, что я был за городом? — Этот вопрос меня очень беспокоил, но я задал его веселым, беззаботным тоном.

Тоня засмеялась, быстро нагнулась, выпрямилась.

— Догадаться не трудно! Во-первых, от тебя пахло твоей машиной — бензином, отдушкой, не знаю еще чем, такой характерный запах. А во-вторых… — Она схватила мою руку, положила что-то на ладонь. — Вот, улика против тебя, череда. Посмотри на свои штаны, они у тебя все в череде. А еще в глине.