> Все, кто его видит с детьми, говорят, что он просто чудесный папа. Так и есть, но проблема в том, что невозможно быть таким чудесным 24/7. Он погуляет пару часов пару раз в неделю, все остальное время их пасу я, а Егора либо дома нет, либо они ему мешают.

16

Как-то Яна назвала человека, который в тот момент давал ей стабильные заказы, начальником.

— Ах вот как, — заметил Егор. — Значит, у тебя есть начальник? Омерзительная офисная терминология. А ты кто? Подчиненная? И что же ты делаешь? Подчиняешься?

— Это всего лишь игра в подчинение, — сказала Яна. — У нас есть стоп-слово: «дедлайн».

— Стоп-слово? Игра? Получается, ты не просто подчиняешься, а по сути за деньги отсасываешь?

— Погоди, почему так получается?

— Ты использовала терминологию БДСМ, из чего следует, что ты рассматриваешь свою работу в контексте игр во власть и подчинение.

— Да я же пошутила.

— Очень характерная шутка.

— Я пыталась пошутить так, как ты обычно шутишь.

— Разумеется. Ведь ты подстраиваешься и под меня тоже, — сказал Егор. — Смотри: до меня ты не рисовала, а теперь рисуешь, чтобы понравиться мне и моим друзьям. Наоборот, со своими офисными повелителями ты делаешь то, что нравится им, обслуживаешь их интересы. А самой тебя ни в чем этом нет. Знаешь почему? Потому что ты сама по своей сути полна ужаса и психотична. Это показывают твои картины, сочетания цветов. Вот, например, эта. Фиолетовый — цвет жестокости, насилия. Красный — цвет агрессии. Желтый — цвет безумия. И все это на черном фоне. Эти силы рвутся из тебя наружу, и ты их пытаешься сдержать, подавить, подстраиваясь под мужчин.

— По-моему, это какая-то ерунда, — сказала Яна. — Если ты про то, что я на тебя срываюсь, так это просто от недосыпа и напряжения. А «начальник» — это нормальное слово, так все говорят. Ну хочешь, теперь всегда буду говорить «работодатель».

— Хочу? — сардонически переспросил Егор. — Все говорят? Вот видишь! Ты опять спрашиваешь, чего «хочу» я, и апеллируешь к тому, что говорят «все». Ты подстраиваешься и мимикрируешь в попытках адаптации. Заведомо тщетных, Яночка. А не время ли у себя спросить, чего ты хочешь сама?

— Я много чего хочу, — сказала Яна злобно, — и прежде всего, чтобы мне не ебали мозг всякой психологической ебаниной.

— Дорогая, — сказал Егор проникновенно, — если тебе надоело со мной разговаривать, мы можем это исправить прямо сейчас.

> И вот после этого разговора, прикинь, он молчал три дня. Без предупреждения, без ничего. Он вообще часто молчит, но три дня — это первый раз такое.

> А ты пыталась с ним заговорить?

> Конечно, пыталась.

> А когда он перестал молчать, то что он сказал?

> Сказал, чтобы детей нормально одевала на прогулку, а то уши замерзнут.

17

Егор переводил разговор на детей всякий раз, когда хотел привести аргумент посильнее. По его твердому мнению, Яна не была создана для материнства.

Вернее, тут было все запутано. С одной стороны, она эгоистично завела себе двух маленьких, зависимых от нее существ, чтобы:

— реализовать свои садистические наклонности — то есть чтобы просто-напросто было кем командовать;

— чтобы не чувствовать себя никем, так как «реализация в материнстве — это плюс сто очков к гендерной социализации»;

— чтобы избавиться от одиночества — ведь детям некуда деваться от нее вплоть до совершеннолетия, а значимых отношений со взрослыми людьми Яне построить никогда не удастся;

— наконец, чтобы удовлетворить свои амбиции, так как сама не стала никем, а дети, может быть, реализуют более успешный сценарий.

С другой стороны, Яна, по мнению Егора, совершенно не умела растить детей. Идеи Егора в сфере воспитания детей складывались из смеси туманного идеалистического руссоизма («ребенок — естественное существо, он по природе чист»), представлений, почерпнутых из перестроечных детских журналов, книжек Астрид Линдгрен («ребенку нужна свобода! Ребенок должен быть грязен! Надо позволить ему безобразничать, возиться, хулиганить!») и Крапивина («дети лучше и благороднее взрослых»), но в еще большей степени из собственных воспоминаний о детстве.

Егора, когда он был маленький, кормили кашкой под прибаутки, готовили ему супчики, вязали трогательные шапочки, — он был любимым единственным малышом у мамы и неработающей бабушки, — а Яна даст Севе яйцо, тот сам облупит, и хошь ешь, не хошь не ешь.

— Ты не умеешь заботиться, — говорил Егор, глядя на то, как Лиза тащит сосиску с Яниной тарелки. — Я содрогаюсь при мысли о том, что кто-нибудь, не я, доживет с тобой до старости… Этот человек будет лежать парализованный на холодной клеенке, обосранный, а ты будешь совать ему в рот ложку так, что зубы поломаешь…

Егор болезненно воспринимал то, что он считал отсутствием ласки и уюта, черствостью, но еще сильнее его бесили попытки Яны дисциплинировать и развивать детей.

— Ты страшный человек, — отмечал он, когда Яна в сотый раз отбирала у Севы стиральный порошок, который он пытался попробовать на вкус. — Ради своих представлений об идеале ты готова искалечить ребенку душу. Когда ты работаешь, они тебе не нужны, брошены, а в минуту, когда могла бы побаловать их, ты начинаешь их дергать!

На подобные сентенции Яна злилась, закатывала глаза, но втайне она и сама винила себя в том, что не может посвящать детям достаточно времени. В нашей переписке она переживала, что малышам не хватает покоя и персонального маминого внимания, не поделенного между ними двоими, бытом и работой. Она мечтала о просторной детской, говорила о новых дорогих игрушках, которые купила бы, если бы имелся хоть один свободный квадратный метр. Писала: неправильно, что дети все время воспринимаются как помеха работе — на самом деле, наоборот, непрерывная рабочая нагрузка мешает ей наслаждаться общением с