– Это трудно очень, я ж все понимаю. – Стас замолчал,посмотрел на нее внимательно, сузив глаза: – Может, ты так?.. В горячке? Длякрасного словца – все, мол, для тебя сделаю, а теперь того… не хочешь… так тытолько скажи, я все пойму, я сам на нары пойду, хоть на пять лет, хоть надесять, чтоб у тебя с детьми все в порядке было!

Нет! Этого она не допустит. Все, что угодно, – лишь бызащитить, лишь бы не дать в обиду – Стаса, детей…

– Нет. Я не в горячке… Мне страшно, Стас! Очень. А ГригорийМатвеевич как?.. А знакомые наши?.. Они все будут знать, что я… в тюрьме? Чтоменя… посадили?

Сказала и тут же о своих словах пожалела. Нельзя, чтобы Стасчувствовал себя виноватым. А то он, дурачок, решит играть в благородство, мол,я тебя в это втравил, мне и отвечать. Начнет каяться: зачем, мол, собственноедело затеял, работал бы на заводе – и не было бы сейчас никаких проблем.

Но ведь Стас так любит эти свои машины, что жить без них неможет, так гордится своей мастерской… Без нее, мастерской этой, он был бысовсем другим, и жизнь у них была бы другой. Нет, все правильно. Без мужа Ольгапропадет, и Мишка, и Машка… Если Стаса посадят – жизнь рухнет. А Ольга… Ничегос ней не сделается. Много не дадут, а там – амнистия, Стас сам сказал.

Потом они лежали, обнявшись, и Стас укачивал Ольгу, какмаленькую, и шептал в ухо:

– Вот кончится все, и… отдыхать поедем. На море. Куда ты тамхотела, в Турцию или Грецию…

– В Грецию. Там красиво. Я целый фильм видела.

– Значит, в Грецию. Возьмем ребят и поедем.

– Там хорошо, в Греции. Тепло. Море.

– Олифа растет.

– Оливки, дурачок! Оливковые рощи.

– Ну, хрен с ними, пусть оливки. Нам бы только сейчас…устоять.

Ольга не сомневалась: они устоят. У них есть любовь, естьобщая мечта о Греции, есть ради чего жить, за что бороться. Все они правильнорешили. Всего-то и надо – немного потерпеть. Время пролетит незаметно, и ониснова будут вместе, и поедут к морю и будут гулять по оливковым рощам…

– Мы устоим… Все будет хорошо, Стас. Я знаю. Чувствую.Женщины – они ведь все чувствуют.

Стас прикрыл глаза, улыбнулся:

– Художница ты моя…

Да за эти слова, за улыбку эту – не только в тюрьму, она наэшафот пойдет.

…Следствие длилось два месяца. Судебное заседание занялодвадцать пять минут, из которых десять ушло на чтение заранее написанного иотпечатанного приговора. Судья – толстая тетка в перманенте – была простужена,куталась в пуховый козий платок и несколько раз прерывала чтение, чтобыпрокашляться.

Общественный защитник под столом решал кроссворд, прокурортоскливо косился на часы и думал, что, если бы в этом деле не была как-тозамазана областная администрация, Громова вполне могла бы получить срокусловно.

Пока судья зачитывала приговор – два года с отбыванием вколонии общего режима, – Громова сидела тихо, сгорбившись и уставившись в пол.Судья опасалась, как бы осужденная не выкинула какого коленца напоследок –такие вот, тихие, бывают с сюрпризами, сидит-сидит, а потом устроит истерику,вцепится в решетку и давай орать… А то в обморок свалится. Однажды даже«Скорую» пришлось вызывать.

Но Громова истерик не устраивала, спокойно дала себя увести.

Где-то снаружи лаяли собаки. Бетонные стены, потрескавшаясяплитка на полу. И шеренга раздетых догола женщин – молодые, старые… Несколькодесятков. Только эсэсовцев в высоких фуражках не хватает и трубы крематория заокошком. Впрочем, труба имелась – в зоне была своя котельная.

Ольга переминалась босыми ногами по ледяному полу.Происходящее напоминало один из ее кошмаров, с той разницей, что никакой этобыл не сон. Тусклые лампы под потолком, стальные двери, серые коридоры – всенастоящее, на самом деле.

Плечистая надзирательница – кровь с молоком, румянец во всющеку, черные кудри из-под форменной ушанки – снимала с полки казенные ватники,складывала на длинный струганый стол. Ее напарница – немолодая, сухощавая, сгусто подведенными синим глазами – раскладывала поверх ватников белье, торопилаочередь:

– Чего встала? Получай, расписывайся… Спиной повернись!Передом! К стене! Не спать там! До ночи простоите!

Сунув очередной осужденной казенное бельишко, онаповернулась к напарнице, продолжая прерванный разговор:

– Так вот, я ему говорю: чего ж ты суп не выключил?! А онмне – да я и не видал, что он кипит. Давай проходи туда!

– Ну и чего?

Черноволосая ловко распотрошила новый тюк с ватниками.

– Чего-чего? Выкипел весь! Пришла я, по всему дому вонища,не продохнешь!

– А кастрюля чего? Сгорела?

– Сгоре-е-ела! Я ему – давай покупай мне новую! Студень наНовый год в чем я буду варить? К стене! Задом повернись!

– А ты как варишь?

– Да как все, так и я. Покупаю бульонку, тут самое главноетак попасть, чтобы не только кости, но и мясо на них было, я в палатке беру,которая на базаре сразу с правой стороны… Ты чего ревешь, корова?! Расписывайсядавай! К стене проходи! В первый раз небось… Они по первому разу все нежныетакие, не дотронься! Ну вот, и на ночь надо, чтоб в холодную воду, мясо-то.Глаза разуй, корова! На меня смотри!

Ольга замерла перед надзирательницей.

– Задом повернись! Руки, руки в стороны!

Холодные шершавые ладони прошлись по плечам, бокам,ягодицам. К горлу подкатила тошнота.

– Чего встала?! Поворачивайся!

Надзирательница крепко ухватила Ольгу за подбородок, сунулауказательный палец ей в рот, оттянула щеку, будто ярмарочной лошади…

– Туда теперь!

Толкнула Ольгу в спину, отряхнула руки о юбку.

– А я на ночь в воду не кладу. Чего ему киснуть-то? –Молодая сунула Ольге ватник и белье. – Проходи, проходи! Да ты что творишь-то?!Ты мне щас языком своим все мыть будешь! Галя! Ты погляди!

Ольга стояла у стены на коленях, тяжело дыша. Подышав, онасложилась пополам, и ее снова вырвало – прямо под ноги надзирательнице сподведенными синим глазами.

В то самое время, когда Ольга корчилась на полу у бетоннойстены приемного отделения колонии номер 1234 общего режима, ее обожаемый мужсидел перед телевизором и, не отрываясь от экрана, жевал бутерброд со своейлюбимой полукопченой колбасой.