– Но почему? Мы же ничего такого…

Все-таки жена у него инопланетянка, абсолютно.

– Оль, ты что, правда не понимаешь? Мы все такое…

– Что?

– То! У нас так не бывает, чтоб хоть какой-нибудь закон ненарушить, е-мое!.. Да если жить по правилам да по закону, то только в гробулежать законно! А все остальное нет. А я в гробу не лежал. Я зарплаты, блин,черным налом платил, квитанций на ремонт не выдавал, кассовый аппарат у нас засортиром, в кладовке стоит…

– Ох, говорила я, что этот аппарат…

Она говорила! Подумать только!

– Конечно, ты все знаешь!.. Только если б не аппарат, унитазбы как-нибудь не так стоял! Да ладно, чего говорить-то. Все. Нет меня.

Она ухватила его за плечи (по ребрам снова полоснуло болью),развернула к себе, встряхнула:

– Не смей! Не смей так говорить, Стас! У нас семья, дети!Что они, не понимают, у нас дети?.. Мишка с ума сойдет! Тебя не могут посадить.Не мо-гут!

– Все они могут, Оль!

Она затрясла головой, волосы разметались, полетели белымоблаком:

– Нет! Нет! Я не дам! Я никому не дам! Никто не посмеет! Яне пущу тебя в тюрьму. Пусть хоть сто уголовных дел, хоть тысяча! Мне всеравно.

Слезы заливали лицо, глаза блестели… Стас обнял ее, прижалголову к плечу:

– Не плачь, маленькая… Ну? Чш-ш-ш…

Он сидел и качал ее, словно она и вправду маленькая девочка,а она все твердила:

– Мы должны что-то придумать… Мы должны придумать.

Вообще-то, одна мыслишка у Стаса имелась. Не то чтобы дажемыслишка, а так… Вариант… Не очень хороший, не самый красивый… Он, конечно,такого ни за что не предложит. Но вот если Ольга по собственной инициативе… Воттогда, может быть… В конце концов, она сама ему про любовь постоянно говорит…Мол, ради любимого человека – что угодно, и все такое прочее…

– Если я под суд пойду, меня, ясное дело, под первый номерзакатают. Ты же знаешь, как нас любят – тех, кто сам деньги зарабатывает и непросит ни у кого!.. Ни пощады, ни снисхождения не жди!..

– Стасенька, ну что же делать-то?

Что делать, что делать?! Снять штаны и бегать, блин!

– Маленькая, я не знаю. Только если меня… посадят, то какпить дать… надолго. Я же не бедная овечка, несмышленыш, я предприниматель,кровопийца. Да меня любой судья заранее осудит. Осудил, считай!

Ольга затрясла головой:

– Не может такого быть, чтобы не было никакого выхода!

– Ну, какой, какой выход?! Хорошо бы свалить на кого-нибудь,мол, я ни при чем… Только на кого мне валить-то?..

Стас отвернулся. Пусть жена подумает, пусть пошевелитмозгами.

– Оль, а ты меня из тюрьмы-то… того… а? Ждать-то будешь? Иливсе – прости-прощай, вот и вся любовь? Зачем тебе муж… с уголовным прошлым?

Жена глянула на него дико, круглыми глазами:

– Ты что? С ума сошел?

– Да ни фига я не сошел! Кому я нужен? Кто за меня горойстоять будет? Никто!

– Я буду.

– Да что толку-то?

– Как что толку?! – не поняла она. – Я… я так тебя люблю! Ядля тебя все, что хочешь!.. Ну, все, что хочешь…

Стас опустил плечи, отвернулся:

– Да ничего я не хочу. Вкалывал всю жизнь, думал, будем житькак люди, детей в заграничный курорт повезем, на море. Думал, дом построим,цветов насадим… Помнишь, ты хотела, чтобы цветы были? Теперь-то уж ни дома, ницветов, ничего… Подвел я тебя, маленькая… Прости.

Он обнял жену, притянул к себе.

Подвел? Что он такое говорит? Господи! Его избили, отнялидело, которое он с нуля, на голом месте поднимал, ночами не спал! Его могутпосадить в тюрьму, а он… Он думает о ней, прощения просит, что подвел, чтоцветов теперь не будет! Это она, она его подвела! Должна была защитить,придумать что-то, грудью на амбразуру кинуться! А вместо этого – сидит, рыдаети ничего, ничегошеньки не может сделать. Или… Или все-таки может?

Ольга покрепче прижалась к мужу:

– Стас, а если… А если… я?

– Что… ты?

– Если я скажу, что это я во всем виновата? Ну, что тыничего не знал, все бумаги, все дела у меня, я же бухгалтер! Все на мне – иналоги, и кассовые аппараты, и зарплата… черным налом… Меня, может, пожалеют,а? Как ты думаешь? Много, наверное, не дадут?..

Стас прижал ее к себе, поцеловал – жарко, порывисто.

– Да тебе больше двух лет никак не дадут! Да по-хорошемутебя вообще сразу отпустят, у тебя же детей двое, и даже если по-плохому, всеравно больше двух лет не дадут, это точно. А там амнистия, все дела, и ты дома…

Ну, слава богу! Ольга боялась, что Стас станет возражать,говорить, что она не должна, не может, что надо найти другой какой-то выход.Боялась, что придется его убеждать: так – лучше всего. Боялась, что если онстанет уж очень сильно возражать, она может смалодушничать и передумать. Она жетрусиха. Все знают. Но Стас не возражал.

– Если ты все на себя возьмешь, мы выкрутимся, маленькая.Я-то надолго сяду, а ты – нет. Ты же мать, и работник отличный, и трудовая утебя в порядке, и характеристика с места работы! И потом, ты же не капиталистпроклятый, вроде меня, а женщина слабая…

– Я слабая, – кивнула Ольга. Ей сделалось тоскливо и оченьстрашно. Она готова была все взять на себя, понимала, что так – лучше, но какже страшно-то, господи! Была бы она сильной – не боялась бы…

– Если я сяду, ты ж пропадешь без меня, маленькая, – Стасвсе говорил, говорил. – Детям есть-пить надо? Надо. Родителям на лекарстванадо? Надо. И дело заново начинать придется, хоть с Колькой Васиным, хоть безКольки. Ты же не начнешь.

Она прижалась к нему, зажмурилась, вдруг остро осознала, чтоскоро останется одна, что, может быть, долго еще не будет сидеть вот так вот,прижавшись к теплому Стасову боку, и не почувствует больше ни тепла, ни защиты…

– Мне страшно, Стася. Вдруг меня надолго посадят?

Он погладил ее по голове, прижал крепче:

– Не бойся, маленькая. Мы или вдвоем выплывем, или вдвоемпотонем. По-другому никак не получается.

Да она и сама знает: не получается по-другому. Но все равнострашно.