С этой кастрюлей связана одна история. Повторюсь, на нашем кухонном столе в ожидании отца всегда стояла зеленая эмалированная кастрюля с супом или борщом. Однажды ночью мама вышла из комнаты и увидела, как генеральша Вера Ивановна, вооружившись грязной консервной банкой, черпает из нашей кастрюли суп. Это была унизительная сцена, и прежде всего для Ереминой. Маму не столько возмутило то, что генеральша взяла без спросу нашу еду, сколько то, что она влезла в суп грязной банкой. Со слов мамы, она сказала ей следующее:

– Если вы еще раз посмеете это сделать, я перестану с вами здороваться.

Могу только догадываться, какие чувства в тот момент испытала Вера Михайловна… Вспоминая об этом, я всегда представляю ее непроницаемое, гордое лицо, шелковый халат, кружевное жабо и консервную банку с ворованным супом, которую она держит в руках.

Не могу не рассказать, чем все закончилось. Окончание этой истории было вполне в духе моей матери. Назавтра на кухонном столе Ереминых появилась кастрюлька, которую поставила моя мама, и в которую с этого дня она отливала все, что варила для нас.

Когда я думаю о Михаиле Георгиевиче Еремине, мне становится грустно. Жизнь этого человека была драмой, а смерть оказалась трагедией.

Еще раз замечу: бывшего царского генерала на работу не брали, и он целыми днями был на глазах. Но однажды обитатели квартиры заметили, что Михаил Георгиевич пропал. Его не было около двух месяцев, и все стали предполагать самое страшное. Жена Вера Михайловна не давала никаких объяснений и, как мне кажется, знала не больше нашего. За эти два месяца она почернела лицом и похудела так, что шелковый халат болтался на ней: как на вешалке.

После двух месяцев отсутствия генерал Еремин вернулся. Вера Михайловна повеселела, стала общительной и однажды позвала меня в гости. Я увидела на этажерке открытку с Эйфелевой башней и спросила:

– Ее привез Михаил Георгиевич?

Она испуганно замахала руками.

– Нет, девочка! Нет!

После чего открытка с башней навсегда исчезла с ее этажерки.

Через несколько дней мы с мамой отправились на Тишинский рынок, чтобы купить мне пальто. Я любила Тишинку потому, что как только мы туда приходили, мама сразу покупала мне пончик за рубль штучка. Там можно было купить все что угодно, но только по коммерческим ценам за баснословные деньги.

Чем только не торговали из-под полы: хлебом, зажигалками, часами, шинелями, водкой и яйцами. Десяток яиц, кстати, стоил семьдесят рублей. Для нас это были сумасшедшие деньги, потому что мама получала четыреста рублей в месяц.

Там, на Тишинке, мы увидели Веру Михайловну, которая купила целых два десятка яиц. Конечно, она узнала нас, но сделала вид, что не заметила.

Через несколько дней Михаил Георгиевич Еремин застрелился в своей комнате. Где он взял пистолет, не знала даже его жена. Тем более Вера Михайловна не знала, почему он так поступил. Соседи сошлись на одном: с тех пор, как генерал вернулся домой, он был чернее тучи.

Вот так наш сосед, бывший генерал царской армии Михаил Георгиевич Еремин, закончил свою жизнь.

Почему?

Теперь об этом уже никто не узнает.

– И все-таки, может, чайку? – предложила Инна Михайловна, заглядывая в глаза Катерине. – Не хотите заходить к себе, зайдем только в мою квартиру. Я покажу вам старые фотографии. На них есть все обитатели коммунальной квартиры.

Катерина ощутила легкую досаду оттого, что должна извиняться.

– Простите, мне нужно идти.

– Что ж… – Инна Михайловна поднялась со скамейки и вдруг, охнув, села на место. – Простите, Катенька, у меня такое бывает. Вступит в коленку, идти не могу.

– Как же вы теперь?

– Не беспокойтесь, ступайте, куда хотели. А я посижу… Боль отойдет, как-нибудь доковыляю до дому. – Она доверительно улыбнулась. – Здесь недалеко: через дорогу перейти, двор пересечь и подняться на свой этаж…

Катерина взяла ее под руку.

– Я передумала. Идемте, я помогу.

Они пересеменили на противоположную сторону улицы и вошли в арку.

Предположив сначала, что это был продуманный ход, Катерина скоро убедилась в обратном. Уже на подходе к дому нога Инны Михайловны на глазах отекла и приобрела сизый оттенок.

Катерина собралась вызвать «Скорую помощь», но старуха решительно пресекла эту попытку.

– У меня есть свои, домашние средства.

И, как только они приковыляли в квартиру, она привязала к колену смятый капустный лист и уселась в гостиной.

Катерина сама вскипятила воду и привезла чай на сервировочном столике.

– Подайте мне зеленый альбом с полки, – попросила старуха.

Катерина подала и налила в кружки чаю.

Раскрыв альбом, Инна Михайловна принялась показывать фотографии:

– Я – маленькая… Мама… Отец… Об этой фотографии я говорила. Здесь – все жильцы нашей квартиры.

Катерина склонилась над снимком. Там за круглым столом сидели интеллигентного вида старушки, за ними стояли несколько человек, среди которых было трое мужчин. В офицере она сразу узнала отца Инны Михайловны, его Катерина видела на другой фотографии. Узнала саму Инну Михайловну и ее мать.

– Это было незадолго до выборов, – продолжила Инна Михайловна. – К нам в квартиру пришла агитаторша с фотографом из центральной газеты. Нас всех собрали в одной комнате и стали снимать. С краю сидит Серафима Васильевна Белоцерковская, за ней стоит сам профессор. Дальше – Фаина Евгеньевна Глейзер.

– А кто эта красавица? – Катерина указала на светловолосую девушку.

– Это – Лиля, дочь Фаины Евгеньевны. Я, кажется, говорила, Лиля была необыкновенно хорошенькой. – Инна Михайловна стала перечислять всех, кто сидел за столом: – Это Елизавета Петровна, сиделка Чехова, рядом с ней – абажурщица Александра Филипповна…

– Чья это комната? – спросила Катерина.

– Лили и ее матери Фаины Евгеньевны Глейзер.

– А почему фотографировали в их комнате? Вы же говорили, что самая большая принадлежала профессору.

– Их комната была самой светлой.

– А это что такое?

– Что? – Инна Михайловна приблизила снимок к глазам. – Голландка! Теперь и я вспомнила, что в их комнате была голландская печь. Редкой красоты, вся в изразцах. Здесь их не разглядеть…

– Куда же она делась?

– Может, сломали… Хотя стойте! Когда мы с вами заходили в ту комнату, мне показалось, что прежде на стене не было выступа. Того, что слева у двери.

– Хотите сказать, печь попросту заложили?

– Почему бы нет? В доме появилось центральное отопление, и печь сделалась ненужна.