– И вот еще что: узнай данные человека, у которого вы купили эту квартиру. Они есть в договоре купли-продажи.

– Попрошу Германа показать мне его. – Упомянув мужа, Катерина почувствовала себя неловко. Казалось, она чем-то перед ним провинилась. – Мне пора. – Она взяла в руки сумочку.

Борис Картавин посмотрел на часы, положил на стол деньги и вслед за ней вышел на улицу. Они пошли к машине, Катерина задала вопрос, который давно вертелся на языке:

– Ты случайно не знаком с Юлией Стерниковой?

– Наш экономист, – ответил Картавин. – А что?

– Просто поинтересовалась.

– Тебя отвезти в гостиницу?

– Нет-нет! – отказалась она.

Оказаться с Борисом в его машине показалось ей неким кощунством.

Картавин уехал, и она стала искать такси. В этот момент раздался голос Инны Михайловны:

– Катенька! Очень хорошо, что я встретила вас! – Старуха продвигалась к ней мелкими прерывистыми шагами.

Катерина растерянно замерла, понимая, что теперь не избежать разговора.

Инна Михайловна улыбалась, ее добрые, в морщинках, глаза превратились в две узкие щелочки.

– Идемте ко мне! – Она взяла Катерину под руку и потянула ее за собой. По дороге к дому спросила: – Вы уже знаете?

– Все рабочие умерли от остановки сердца.

– В это трудно поверить.

– Не только вам, но и мне.

– И что же теперь будет?

– Участковый сказал, что следствие прекратят.

– Мне Яков Иванович сказал то же самое. – Старуха остановилась. – Вы только подумайте!

Воспользовавшись заминкой, Катерина спросила:

– Давайте посидим на скамейке.

– Вам плохо? – участливо спросила Инна Михайловна. – На вас и вправду лица нет.

Они прошли к ближайшей скамье и сели рядышком.

– Мне не хочется идти в этот дом, – призналась наконец Катерина.

– Чуяло мое сердце, что вы продадите квартиру, – огорчилась Инна Михайловна.

– До этого дело вряд ли дойдет. Я надеюсь. Можно, я вас кое о чем спрошу?

– Конечно.

– Не кажется вам, что смерть этих людей связана с тем, что здесь жил известный врач-кардиолог? По-вашему, может существовать какая-то связь?

– К слову сказать, дочь Белоцерковского Нина Леонтьевна тоже была кардиологом. Но, дорогая моя, вы же понимаете, что это полная чепуха?

Катерина удовлетворенно кивнула:

– Я тоже так думаю.

– В нашей квартире жили разные люди. Возможно, кто-то из них мог спровоцировать неприятные ситуации, но только не профессор Белоцерковский. Тем более с шестидесятилетней отсрочкой. Впрочем, я могу кое-что рассказать, а вы сами во всем разберетесь.

Нужно понимать, каким было послевоенное время. По Москве ходили слухи о зверствах банды «Черная кошка». На кухнях соседи передавали друг другу истории о том, как в автомобилях такси душат водителей – гитарной струной. Грабители проникали в квартиры советских граждан и вырезали целые семьи. О таких историях не писали газеты, они передавались от одного к другому, из уст в уста.

Но были и такие, о которых писали в газетах. В начале пятидесятых грянуло дело врачей-отравителей. Как будто самые лучшие врачи устроили заговор с целью убийства членов Политбюро и нарочно выписывали им неправильные лекарства. Большинство арестованных были евреями. Некоторые из них лечили товарища Сталина.

Москва полнилась слухами: еврейские врачи и фармацевты травят не только вождей, но и простых граждан. Стали поговаривать о еврейских погромах, но, слава богу, никаких погромов не было.

Мы все жили в ощущении беспокойства, и беда вновь заглянула в нашу квартиру. Осенней ночью все повторилось: стук в дверь, грохот сапог и слезы Серафимы Васильевны. На этот раз арестовали самого профессора Белоцерковского. Всем было ясно: его арест был связан с делом врачей. Ведь среди арестованных медиков были не только евреи.

Леонтия Яковлевича посадили в Лефортовскую тюрьму. Однако вскоре произошло невозможное. По истечении двух месяцев его выпустили, и он вернулся домой тощий, небритый, больной. От прежнего профессора Белоцерковского в нем почти ничего не осталось.

Спустя время Леонтий Яковлевич рассказывал жене, а она – моей маме, что его держали в холодном карцере в наручниках и в кандалах. На допросах зверски били. Конечно же, он «сознался»: подписал все, что нужно. Но расстрелять его не успели.

Так случилось, что именно в это время кто-то очень важный (его имя ни тогда, ни после не называлось) заболел сердечной болезнью. Никто, кроме Белоцерковского, не смог бы ему помочь, и Леонтия Яковлевича выпустили из Лефортово.

Анализируя все, что случилось, я сделала вывод: наш профессор лечил Сталина. С чего я это взяла? Все очень просто: ни для кого другого его бы не отпустили. Сам Белоцерковский не называл никаких имен. Он продолжал ходить на службу и выезжать на вызовы, когда за ним присылали машину.

Принимая во внимание то, что зять его, Владимир Сергеевич Ротенберг, навсегда сгинул в сталинских лагерях, Белоцерковский был одним из трех оставшихся в нашей квартире мужчин. Забыла сказать… К тому времени папу перевели на службу в Москву.

Третьим был царский генерал Михаил Георгиевич Еремин. Помню его подобранным, по-военному статным, всегда во френче и высоких офицерских сапогах. Отдельного упоминания заслуживает блестящая лысая голова, которую он брил каждое утро опасной бритвой. Иногда это происходило на кухне, и я любила за ним наблюдать. Каждое движение было рассчитано: одно за другим без изменения очередности. Он был дисциплинированным и собранным человеком. На френче ни соринки, сапоги начищены, ногти на руках чисты и подстрижены. Не помню, чтобы Михаил Георгиевич хотя бы единожды повысил голос или выразил недовольство. Еремин был неизменно любезен и прост, причем со всеми, включая детей.

На войну его не призвали, он был почти стариком. Работы не было, пенсии тоже. Они с женой получали карточки иждивенцев, а это по триста граммов хлеба на каждого. На этом невозможно было выжить двум взрослым людям.

Для примера могу сказать: моя мама как рабочая второй категории получала пятьсот граммов хлеба, я как иждивенка – триста. В сорок седьмом году карточки отменили. По какой-то непонятной причине Ереминым немного помогал академик-агробиолог, который был известен гонениями на ученых-генетиков. Он жил на третьем этаже нашего дома. Не знаю, давал ли академик им денег, но из своего спецпайка иногда кое-что присылал. Обычно продукты приносила домработница Клепа, ставила коробку у двери Ереминых и уходила.

Нам тоже не хватало, но приезжал папа и обязательно что-нибудь привозил: то сахара, то муки, то сухарей. С ним мы стали видеться чаще, правда, не каждый день и даже не каждую неделю. Как мне помнится, мама ждала его постоянно. Он мог приехать в любое время, даже ночью. Причем всегда ненадолго. Поэтому на нашем кухонном столе в ожидании его всегда стояла кастрюля с первым.