Ближайший друг отца, Владимир Григорьевич Митяев, жив. Их дружба, которой теперь было бы уже 75 лет, мне казалась неправдоподобно идеальной. Отчасти дело, конечно, в добродушии и незлобивости характеров двух друзей. Но это была еще и дружба двух образцовых советских людей, в которых природная порядочность сочеталась с порядочностью идеологической — причем не по принуждению: такое только в кино показывали, пожалуй. Фантастические доброжелательность, интеллигентность, расположенность к собеседнику, даже восторженность — так они и между собой дружили. Владимир Григорьевич, историк, специалист по США и западной ядерной политике, работал в КГБ. Ничего от «комитетчика» в нем не было. Но от кого-то я слышал историю, что, когда нужно было помочь приятелю в срочной госпитализации, он в экстремальный момент повел себя с несвойственной ему жесткостью, оттого, наверное, тем более убедительной: «Я — референт Андропова».

Кстати, об органах. Далее в мемуарах отец отмечает одно важное свойство «Общества старых друзей».

Только теперь, спустя полвека, мы осознали, какой у нас оказался порядочный состав: среди двадцати человек не оказалось ни одного доносчика-предателя. Ведь нам известны случаи, когда в массовом порядке создавались разного рода молодежные клубы-общества, в те годы это было модно. Возникали общества молодых ленинцев, сталинистов и т. п., стремившихся улучшить государство, улучшить социализм на основе «правильного» марксизма-ленинизма, но их участь была печальной. Большинство участников арестовывались по доносам своих же товарищей, «раскаявшихся» или испугавшихся. Так ломались молодые жизни. Конечно, наше «Общество старых друзей» не было столь политизированным, мы были и остались единомышленниками, и стукачей среди нас не было. Осталась дружба — настоящая и верная, настоящее содружество единомышленников-демократов либерального толка. И, как поется в нашей традиционной песенке: «Друзья, себя вы не жалейте, за всё, за всё вам отплачу и на веревке с того света бутылку водочки спущу…»

Песенка эта ходила в разных версиях, начиная с XIX века. И один из вариантов заканчивался так: «И вот в день Страшного суда / Картина будет превосходна: / Пойдут все праведники в рай, / А пьяницы — в кабак повзводно».

И еще неизвестно, что лучше…

Круг «старых друзей» — советский средний класс. Выходцы из разных семей, коммуналок и не коммуналок вокруг улицы Горького на отрезке от Пушкинской площади до Белорусского вокзала, они почти все не потерялись в жизни. Многие переженились на школьных подругах, что совершенно нетипично для нынешнего времени. Потом в их круг вошли наиболее содержательные и близкие уже не школьные друзья, однако крайне немногочисленные. Попытки приводить в «узкое политбюро» малознакомых персонажей по принципу «а вот еще один наш одноклассник» успеха не имели — это были чужие по духу люди. Помню одного такого человека, которого привели к нам в дом в конце 1970-х, отличившегося тем, что он разнообразил песенный репертуар «старых друзей». От случившегося шока я, всегда обращавшийся в слух, когда приходили гости, даже запомнил слова исполнявшейся незнакомым гостем частушки: «Мимо нашего окна провезли покойника, у этого покойника стоит до подоконника».

Знаменитостей — притом что все «старые друзья» состоялись в своих профессиях и оказались довольно высоко на лестнице советской вертикальной мобильности — не было. Если не считать вошедшего в круг встречавшихся каждый год 10 января давнего друга отца по Юридической комиссии при Совмине Союза Анатолия Лукьянова. Но никаких номенклатурных различий и уж тем более напряженности и настороженности я не замечал. Подшучивали над высокопоставленным другом — мол, в кустах, наверное, автоматчики прячутся. Но никаких автоматчиков не было, это сейчас в такой ситуации пространство вокруг нашего дома зачистило бы ФСО — советская власть не боялась до такой степени своего народа, как власть нынешняя.

Родители, а иногда я с ними, отдыхали летом в Прибалтике в тех местах, где соседями оказывались весьма уважаемые и известные всей стране люди, с которыми и общались по-курортному почти близко — от спортсменов и членкорров до эстрадных артистов и знаменитых композиторов. Почти ни с кем из них — при чрезвычайной дружелюбности и коммуникабельности отца — потом не поддерживались дружеские отношения, исключением стал композитор Павел Аедоницкий.

Собственно, не было «селебритис» и в нашем номенклатурном квартале — люди, достойные мемориальных табличек, жили либо на Кутузовском, либо в угловом сталинском доме на Алабяна, либо в домах гораздо более высокого класса, чем у нас, в арбатских переулках, где в шаговой доступности оказывалась величественная первая поликлиника четвертого главного управления Минздрава. Тихий незаметный пожилой человек из нашего дома, выгуливавший, кажется, скотч-терьера, Георгий Цуканов, служил ближайшим помощником Брежнева — за столь титулованным мужчиной сейчас с шумом и треском, расталкивая всех по дороге, приезжал бы лимузин с мигалкой, а то и кортеж. Ничего подобного в принципе не наблюдалось. Как не мог я себе представить, какого масштаба чиновником был дедушка моего скромнейшего одноклассника Коли Савинкина — Николай Иванович Савинкин, генерал, почти четверть века заведовавший отделом административных органов ЦК, который «разруливал» отношения армии, КГБ, судов и прокуратуры. Мой друг с седьмого этажа и однопартник был сыном начальника цековского гаража, но даже если его и подвозили на служебной машине отца к школе, то останавливали ее метров за 200 до учебного заведения — в противном случае мой товарищ подвергался самому жестокому осмеянию одноклассниками: «сынков» (хотя он не был никаким «сынком») презирали. Общество-то было эгалитарным по своей природе — почему и не вполне корректны или поверхностны сравнения путинского и позднесоветского режимов.

Наверное, «селебрити» мог считаться Владимир Юрзинов-младший, сын великого тренера и впоследствии сам неплохой хоккейный тренер, очень недолго проучившийся в нашем классе — вероятно, на каком-то этапе своей кочевой карьеры его отец жил в нашем квартале. У нас был очень хоккейный двор, и спортивные кондиции нового одноклассника никого не впечатлили. И я искренне завистливо досадовал, когда увидел через несколько лет фамилию Юрзинова в составе рижской команды первой лиги «Латвияс берзс». Я болел за рижское «Динамо» и дорого бы дал за то, чтобы оказаться хотя бы в фарм-клубе. Но мой отец, увы, не имел ничего общего с латышским хоккеем, а тренироваться в «Крыльях Советов» — на расстоянии 30 минут езды на автобусе — мне не нравилось. Году в 75-м меня отсматривали в ЦСКА. Подозреваю, что просмотр происходил после приятельского звонка отца кому-то из отдела административных органов ЦК, где среди прочих работали военные, имевшие прямое отношение к армейскому спорту. Но то ли я, не «нюхавший» искусственного льда, не глянулся со своей дворовой хоккейной сноровкой, то ли возить меня было далеко из Кунцева на Ленинградский проспект — армейского хоккеиста из меня не вышло.

А настоящая, «играная» клюшка моего кумира Хельмута Балдериса — финская Koho, модель, популярная у игроков сборной СССР, — стоит у меня дома на почетном месте. Награда нашла героя — поклонника латышского хоккея, с которого, вообще говоря, всё и начиналось в Советском Союзе после войны. Именно латыш, Эдгар Клавс, первый капитан и играющий тренер рижского «Динамо», участник довоенных чемпионатов мира в составе сборной Латвии, первым в 1945 году рассказал московскому спортивному чиновнику о правилах и особенностях «канадского» хоккея.