В Париже я часто попадал в ресторан «Ля Куполь» на бульваре Монпарнас, туда меня водил Иван Набоков — мой редактор в издательстве «Альбан Мишель». В «Ля Куполь» были везде огромные пирамиды из цветов. К великолепным плоским устрицам «белонс» мы обычно заказывали белое пряное пикантное вино «сансерр». До сих пор считаю его лучшим белым вином.

В России, обрезанной со всех сторон ножами политических мясников в 1991 году, ампутированной от лучших земель, почти не осталось виноградников. Впрочем, когда я был кандидатом в депутаты Государственной думы по Георгиевскому избирательному округу, на довыборах в 1997 году я открыл вино именно там, к востоку и югу от печально знаменитого Буденновска, почти на границе с Дагестаном, но это еще Ставропольский край. Там в районе селения Левокумского, города Зеленокумска и города Нефтекумска на очень сухих почвах произрастает виноград, дающий неплохие белые вина. Еще одно место, где отличные виноградники, — это полуостров Тамань. В 1995–1996 годах я нашел в нескольких московских магазинах удивительно благородное розовое вино с Тамани. Лучше любого «анжуйского». Правда, вино это быстро исчезло с прилавков, и я даже толком не помню его исходных данных.

Ну а тогда, в Саратове, в 2003-м, я заказал еще бокал вина и сидел себе, наслаждался, как только может наслаждаться человек, только что освободившийся из лагеря. И вино ласкало мне и «палату», и душу. Вместе с женщинами вино, несомненно, одна из основных радостей жизни.

«Устрицы можно есть только в месяцы, во французских названиях которых есть буква R. Этому простому правилу начинающего гурмана меня научила первая же моя французская подружка. Кажется, это была контесса де Гито».

Прочитав написанное, я расхохотался. Между тем все написанное — и устрицы, и контесса — есть объективные маленькие правды моей пестрой жизни, которая бросала меня и в возвышенные, и в низменные места.

Так вот: устрицы. Я очень, очень люблю этих мокрых живых, приглушенных льдом моллюсков. О, о-о-о! При слове buitres у меня начинается обильное слюноотделение. Любовь к устрицам я подцепил во Франции, где прожил, напоминаю, свыше десятка лет, это вам не Прохоров проездами в Куршевеле, столько лет полноценной жизни и съеденных устриц гора. На самом деле buitres вовсе не пища олигархов, а может быть, завтрак моряка где-нибудь в Нормандии или Бретани в некурортный сезон. Устрицы, черный хлеб, лимон и литр простого белого Blanc du Blanc.

Помню, после выхода из тюрьмы, в один из месяцев с буквой R в конце 2003 года, журнал «ОМ» пригласил меня на некое празднество в китайском, кажется, ресторане на улице Тверской, вверх от Триумфальной. Всех поделили по столикам. Рядом со мной сел мой младший товарищ и по совместительству охранник — Миша, а напротив поместился мой издатель Илья Кормильцев с молодой, долговязой, очень искренней и смешной женой-певицей. С другой стороны от меня некоторое время сидела телеведущая Тутта Ларсен, потом она ушла, так как чувствовала себя, видимо, неуютно. Хотя я очень вежливый человек. Я разговаривал с Кормильцевым, одновременно вынужден был лицезреть за его плечом фотографии и видео моей покойной жены Наташи Медведевой. Дело в том, что они показывали диапозитивы и видео умерших в 2003 году звезд. Фотографии Наташи были чудесны. Мертвые всегда так ослепительно выглядят! Я выпил за Наташу. И Кормильцев выпил. Сегодня он уже не может выпить за нее, я могу.

Там на столы постоянно что-то ставили. Еду, новое вино. Это хорошая манера — так вот добавлять на стол. И вдруг принесли устрицы. Немного, но белые, плоские, B’lons называются, я знаю, но вот какой номер, я не ручаюсь какой. На каждый стол поставили, ну, по дюжине всего. Естественно, там за столом сидели личности, тоже понимающие, что устрицы — это хорошо. Но они не были быстры. Пока они сообразили, я уже доедал третью. Конечно, их не вынули из моря два часа назад, краешек мантии, ну самый краешек, едва миллиметр, чуть присох к раковине, но я получил удовольствие, прихлебывая живое склизкое существо, политое лимонным соком. С товарищем Мишей я поделился. Пришлось, конечно, и Кормильцеву с женой придвинуть. А уж кто не успел, тот, видимо, не очень хотел.

Тюремные годы сделали для меня жизнь милее. Я и до тюрьмы ценил вино и устрицы любил, но, выйдя, теперь помню тюрьму и лагерь всегда и спешу наглотаться приятных вещей. Вдруг опять посадят?

На всякие звездные мероприятия меня приглашают редко. А хожу я на них еще реже. Но, приходя, имею неизменно хорошее время. Люблю наблюдать красивых и неизвестных людей, что мужчин, что женщин, особенно юных женщин. Я давно понял, что удовольствие от жизни не приносит монотонная сытость и не столь же, понятно, монотонная убогость честного существования, но удовольствие возникает от резкого перехода из одного состояния в другое. Я открыл это для себя давно, когда, вернувшись из дымной войны в самопровозглашенной «Сербской Республики Славонии и Западного Шлема» в предновогодний Париж 1991 года, шел по улицам и презирал веселую толпу, шел сверхчеловеком. Ведь я только что побывал в аду войны и остался жив! Я шел и ликовал, как Бог, среди них, скучных. Через пару недель это чувство пропало, и я поехал, ради того чтобы опять ощутить его, на следующую войну и еще на следующую…

Какие-то чуть ли не домашние животные время от времени оспаривают меня в Интернете или в газетах. Оспаривать меня может разве что только тот, кто слушал, сидя в клетке, как я, свое обвинение, читаемое двумя государственными обвинителями. Статью за статьей. А я за ними в тетрадке аккуратно помечал. По 205-й статье приговорить к 10 годам, по 208-й — к 4 годам, по 222-й статье, часть 3-я, — к 8 годам и, чтоб жизнь медом не казалась, еще по 208-й — к 3 годам. Итого: 25 лет. Но, принимая во внимание наличие престарелых родителей и возраст подсудимого, прошу приговорить Савенко Эдуарда Вениаминовича… к 14 годам строгого режима. Два рабочих дня читали прокуроры Вербин и Бондарев. Кто такого в свой адрес не слышал — закрыть грязные рты! Два месяца после этой речи я сидел и ждал приговора. А в день приговора, наблюдательный, я видел, как вонзил свои ногти глубоко в мякоть другой руки адвокат Беляк, переживая. Он спиной к нашей клетке стоял. И как по мере чтения приговора он вынимал ногти из мякоти.

Это я к тому, что я имею право на устрицы. И на белое вино. И на бессмертие, приличествующее человеку моего калибра. В моей жизни присутствовал и присутствует подлинный трагизм, поэтому я, по сути дела, имею право на все. Я знал людей, ушедших затем в ночь пожизненного заключения. На моих руках до сих пор теплая беззащитность их рук. Командир, убеждавший меня под Сараево надеть военное пальто «от снайпера», упал от пули этого снайпера и не встал. Я помню его. Мы несли его потом, пригибаясь, на военном пальто, которое я так и не надел. Округ «Вотоща» наградил меня именным пистолетом в 1992 году. Вручали торжественно все офицеры. Наградной лист храню до сих пор. С печатью, с номером пистолета, все как полагается. Пистолет этот я имел при себе и в свою третью сербскую войну в Книнской Крайне в 1993 году. Возвращаясь через все Балканы по землям Герцеговины, занятой враждебными войсками (КПП и проверки документов у каждого населенного пункта), в автомобиле японского журналиста, я упрямо вез в глубине сумки этот дарственный пистолет. Несмотря на то, что на каждом КПП первым вопросом был: «Имеете оружие?» — я невинно отвечал, что не имею. Меня спокойно могли расстрелять, отведя к куче камней (там везде горы). Но я всегда был безрассуден. И я довез мой пистолет до Белграда. Чтобы оспаривать меня, нужно как минимум быть столь же безрассудным.