Так мы все и живем, сменяя личины. В самом начале девяностых годов, когда я запоем погружался в атмосферу извержений народных вулканов, жил в горячих точках и писал о них, я носил короткие волосы и камуфляж. Попав в грандиозную реальность мистического Алтая, отпустил себе бородку китайского философа — в таком облике было сподручнее медитировать на горных вершинах. Когда меня сняли с вершин спецслужбы в первый год XXI века и посадили в «Лефортово», я сохранил облик китайского философа. Когда меня привезли в колонию, я изменил внешность сам, не желая сражаться с администрацией по этому поводу: я стал зэком с кожей, обтягивающей череп, несколькими вертикальными морщинами и постным лагерным выражением лица. Покинув лагерь, я постарался опять стать китайским философом. На фотографии в моем общегражданском паспорте, чуть обросший щетиной на черепе и на подбородке, я все-таки похож единственно и недвусмысленно на только что освободившегося зэка, и больше ни на кого. Так и хочется сказать себе: «Здравствуйте, зэка Савенко». А этот паспорт будет представлять меня до конца дней моих, всякий раз напоминая о заключении. Нужно было послушаться моего адвоката Сергея Беляка, он советовал сделать новую фотографию перед самым получением паспорта. Дело в том, что я ждал паспорт шесть месяцев и за это время, конечно, изменился. Но я не послушался тогда, и теперь до конца дней моих, извлекая «общегражданский», буду вспоминать лагерь, а другие — те, кто получит паспорт в руки, будут мгновенно понимать: надо же, вроде интеллигентный человек, очки, бородка, а оказывается, побывал за решеткой, преступник.

На самом деле по мере духовного возмужания героя происходит совершенствование облика, если, конечно, духовное возмужание имеет место. Первый признак неудачного и болезненного развития — это когда юношеские фотографии человека остаются его лучшими фотографиями. А на последующих он хиреет, мрачнеет, опускаются уголки губ, человек становится некрасивым. Увы, лишь немногие делаются с течением жизни красивыми, благородными и одухотворенными. Большинство все больше походит на злых либо несчастных животных. Я твердо верю в то, что существует связь между обликом человека и его деяниями. Оттого по-своему уродливы все без исключения российские прокуроры и судьи. Да и простые люди. Посмотрите на улицах и в общественном транспорте: многих безжалостно отметили пороки — чревоугодие, сластолюбие, похотливость, алкоголизм. Даже мой добродетельный отец был к старости отмечен: в последние годы его череп стал похож на сморщенный орех. Сказалась слабость характера, чрезмерное добро также оставляет свой след. Добавлю, что лучше не видеть в конце жизни тех, кого вы прежде любили. Особенно остерегайтесь женщин из вашего прошлого, они все будут иметь крайне деструктивный вид.

Сколько себя помню, я всегда мог заработать деньги. И сколько себя помню, я старался не очень усердствовать в зарабатывании денег. Помню, что когда еще учился в пятом классе школы, у меня проявился вполне выраженный талант к черчению. В книжном шкафу моей мамы до сих пор хранится «Словарь иностранных слов» с трогательной надписью: «Соавтору моей дипломной работы Эдику Савенко от Таисии М.». Дело в том, что в нежном возрасте одиннадцати лет я помог соседке-студентке — вычертил ей необходимые чертежи.

В тот же самый период времени, помню, я зарабатывал деньги тем, что увеличивал для домохозяек — женщин нашего дома и соседних — выкройки из журнала «Работница», вырезал их из картона. Кажется, брал за эту работу один рубль.

По окончании школы-десятилетки я ушел со второго экзамена в вуз. Я поступал на исторический факультет Харьковского госуниверситета, но к последнему звонку, зовущему на экзамен, вдруг понял, как не хочу быть студентом. Я сидел, помню, на подоконнике, все вокруг волновались и переживали, ожидая начала экзамена, я же задумчиво жевал яблоко. Решив, что мне не нужна судьба студента, я встал с подоконника и, не оглядываясь, ушел. Через несколько дней я уже работал монтажником-высотником в одном из харьковских строительных управлений. Там платили хорошие по тем временам деньги… Из монтажников-высотников в поисках еще более, как тогда говорили, «длинного рубля» я ушел на завод «Серп и молот», в цех точного литья. Я стал обрубщиком — большой алюминиевой кувалдой сбивал с металлической «елки» мелкие детали.

Собственно говоря, в цехе стояло немецкое оборудование для обивки деталей с «елки» пневматически, сжатым воздухом. Однако оборудование не работало. И мы — я и пятидесятилетний дед Сережа — махали кувалдами, сидя у подножия неработающей техники, — правые руки у нас были как раздутая клешня краба. Платили в литейке очень хорошо: помню, что несколько раз зарплата моя переваливала за 300 руб. в месяц. От такого обилия денег я довольно быстро превратился в элиту рабочего класса. После двух лет такой работы мой гардероб насчитывал шесть костюмов и три пальто. Каждую субботу молодые члены нашей комплексной бригады литейщиков: Юрка-боксер, Женька, Борис и я — с девушками отправлялись в самый модный ресторан Харькова «Кристалл», он располагался в парке имени Тараса Шевченко. Там мы выпивали каждый граммов по 600–800 коньяка и успешно или неуспешно пытались подраться. Иногда нам это удавалось.

Позднее я стал одержим написанием стихов, и всякая иная, не литературная, жизнь потеряла для меня смысл.

В 1967 году я приехал покорять Москву. Покорял я ее своеобразно — исключительно тем, что сидел взаперти в комнате где-нибудь в Беляево или на Открытом шоссе у Преображенки и писал по 10 часов в день. На жизнь зарабатывал тем, что шил по заказу джинсы. Вначале брал за пошив пары брюк 10 руб., позже чуть больше — 15. Характерной чертой для меня уже тогда являлась умеренность. Я зарабатывал ровно столько, чтобы хватило на оплату комнаты, обычно это было 30 руб., и на питание — из расчета рубль в день.

Творцом идеи умеренной жизни и лозунга «Рубль в день» был художник Михаил Гробман. Я ему подражал и даже превзошел его в умеренности. Лишние деньги я считал ненужной роскошью.

Следует сказать, что, пройдя сквозь годы, я мало изменился. Позднее, живя в Соединенных Штатах Америки, я сменил тринадцать профессий, и ни одна из них не приносила мне высокого дохода. Да я и не хотел. Я хотел жить скромно, но чтобы оставалось время для писательства и свободного плавания по жизни. Когда я осел в мажордомах у мультимиллионера Питера Спрэга, я был вполне счастлив, получая 165 долларов в неделю. Правда, жил я в доме мультимиллионера, и моя комната и бесплатное фактически питание компенсировали такую низкую зарплату.

В этом же особняке на 6, Sutton Square я увидел первый в моей жизни чек на огромную сумму: 400 тыс. долларов. Я находился в доме один, был уикенд, и я случайно обнаружил чек в конверте. Красные цифры на зеленом фоне. До сих пор помню, как я перепугался этих денег и позвонил секретарше босса Карле Фельтман:

— Что делать, Карла, тут пришел огромный чек?

Я предложил его спрятать, но Карла всего лишь сказала, чтобы я положил чек ей на рабочий стол.

Мой гонорар за первый роман «Это я, Эдичка» во французском издательстве Ramsay был невелик — 28 тыс. франков (чуть больше 5 тыс. долларов), зато уже через восемь лет за роман «У нас была великая эпоха» я получил аванс в 120 тыс. франков.