За это время в Китае приподняли крышку и вошли в заброшенный долгие годы дом Жеструа, где все пропахло холодным ладаном, мочой и старыми бумагами. В углу, за фонтаном, обнаружили один из тех белесых грибов, что осыпаются, стоит до них дотронуться, пылью, заставляя чихать собак, кальян, резервуар которого разбили, чтобы убить змею, свернувшуюся там взаперти вокруг ярко-зеленого куста, вместе с вознамерившимся расплодиться угрем, черную керамическую трубку, украшенную восемью сосцами и головами обезоруженных единорогов, множество костей, голову ягненка, битком набитую травой и цветами, помятый, но все еще голубой чайник, крайнюю фалангу с выдранной ангорской нитью под розовым ногтем, рисовый и имбирный порошки, зернышки кумина и множество экскрементов, разложенных там и сям на больших листах. В выстроившихся на полках горшках проросли семена, потянулись к свету через дымоход деревья, белые и желтые цветы пахли одинаково, почки распирало молоко, листья были гладкие и твердые как чешуя. В центре комнаты, возле водостока, краснел гибискус, его ветви касались потолка и стен. Из сточного желоба пробились ирисы. Прежде чем сбежать, унося с собой глобус и навернутые на палку от метлы карты, Милле наверняка поливал растения. Неизвестно только, какой Милле, отец или сын, они так похожи, трусливы и ленивы, тот же хохолок надо лбом, почти одного возраста.

Всех друзей Жеструа бросили в огонь, но, среди лижущих им ноги языков пламени, они смеялись, сплевывали, припрыгивали, щекотали друг друга. Веселее всех был Вульгат, ему доставляло удовольствие видеть, как на его ногах плавятся ногти, он разделся, чтобы поскорее сгорела растительность, ибо любил запах паленого. Он хотел позвать своих детей разделить с ним радость, а детей у него набралась уйма, ведь с девяти лет он покрыл прорву женщин, крольчих, козочек, стерлядей и китих. Все они пришли посмотреть, как умрет их юный отец, а он смеялся как никогда в жизни. Ни один не захотел к нему присоединиться, когда он распахнул одежды и улегся на угли, когда принялся петь. Погибли все друзья Жеструа, мастера кувалды, серпа и лопаты, очаровательные ваятели воска, добрые булочники, ясные и честные лучники, сборщицы колосьев и ботрессы[6].

Паровоз проехал через дом, пол которого усеивали обломки раковин. Лежа на соломе, малыш играл с птицами с черным передком, те щекотали ему ноги. Он подал путникам едва заметный знак, показал царапину на ладони. Девять бородачей чистили картошку и еле подняли глаза. Мясник бросил им голову только что убитого барана, вытер нож о фартук. Меньшой брат ни на секунду не отрывался от своей книги, отец снимал шелуху с луковиц, тщательно выкладывал на свою широкую грудь кружки лука, перец в помидор и соль на огурец, мать как ни в чем не бывало играла на лютне, обосновавшись под водруженным на тонкие колонны красным потолком, рот ее, однако же, казалось, сложился в поцелуй, и предназначаться тот мог только Жеструа, но его присвоил Престер, изобразив в ответ смутную улыбку. Бараны вскочили на полки и исчезли под крышей, где, не иначе, находилось их гнездо. Два рослых парнишки спустили штаны и принялись дружно испражняться, усевшись спина к спине над одной и той же бадьей. Старшая сестра приподняла подол и сунула кольцо себе в щель, потом закрыла дверь в свою комнату, и Жеструа успел заметить на фоне белой подушки голову старика, тот ртом и глазами пытался ему втолковать: завтра, если останешься, будет твоя очередь, сможешь к ней подкатиться, потрогать и достать кольцо, она опустит на лицо вуаль, даст тебе восхитительных крохотных рыбок, и те растают у тебя на языке, когда она положит сверху свой, самый черный на свете, растрескавшийся, сухой, так она вылизывала дракона моего рода и племени. Куры выбрались из курятника и пробежали по маленькой лестничке над навозом в поисках белого цыпленка, который куда-то делся. Они испили первой за день водицы и съели первую рыбью голову, слегка из-за нее повздорив. Вокруг огня летали голуби, возбужденные перцем, которым им напудрили крылья. Родился теленок.

Дядя, механик, вернулся с работы. Он прошел вдоль бамбуковой изгороди и пересек реку. В ангаре ночь была долгой, полной шумов. Бочки с бензином опрокинулись и скатились в яму.

Кто-то, похоже, кричал: Жеструа, Жеструа, где наши пони, где наши гуси, отдай мое кайло, у кого кирка, кто толкает тележку, где растут деревья с желтой сердцевиной, те птицы, что расхаживают по берегу реки, с таким светлым оперением, с таким длинным красным клювом, с такими тонкими ногами, не рыбою ли они питаются, хороши ли на вкус?

Художник вымыл кисти и слил голубое масло в ручей. Он только что заново покрасил луковку: теперь ее было видно издалека, она сверкала на берегу потока, который бежал, но не двигался.

Усевшись в гостиной за стол, торговец золотом глотал свои монеты. Не забыл ни одной. Весь заплыл салом.

С наполовину отрубленной головой, что едва держалась на какой-то ниточке, ребенок прибежал обратно в дом. Он сразился с драконом и укокошил его кувалдой своей бабушки.

После того как прошел локомотив, они заткнули дыры соломой, бумагой и джутовой тканью, чтобы лиса не покрала крольчат.

Большая цапля, чопорная, на одной ноге, открыв правый глаз спрятанной под перьями крыла головы, при виде красного локомотива обделалась от страха, и приземистый селезень с жадностью набросился на помет и сожрал его, долго выискивая между ног голенастой, не найдется ли вдруг еще капельки этакой вкуснятины.

Оба Милле умирают, отведав свинины. Отец ложится на сына, тот потерял волосы и плачет: кто займется нашей повозкой, кто отнесет Жеструа голубой глобус? Сын падает на отца, тот разучился говорить и смеется под лаской склонившихся высоких трав. Трава росла на полях, на холмах, на горах, на крышах домов, на черноземе, на островах на реке, на море, на поваленных стволах, на свалках, между фабрик, на тентах, на коже быков и слонов, на белье, на большой части неба. В рот отцу своему бросает Милле соль и говорит, говорит в уста и глаза. В уши вливает песок, и отец благодарит его. На грудь складывает пирамидку мелкой землицы. Под головой своего сына Милле вырывает ямку, так стервятник не сможет выесть ни глаза, ни язык. Он моет руки, поплевав на них сверху. Милле чистит своему сыну ногти. Милле больше не в силах двигаться. Сын снимает с него обувь, чтобы ступни могли продышаться. Милле садится на грудь отцу, чтобы тот быстрее умер. Милле раздевает сына и щекочет ему нёбо бородкой перышка, чтоб тот сблевал, исторг свой яд, его стегает. Милле вот-вот умрет. Вот-вот умрет, он больше не кричит, не плачет, не видит солнца. У Милле не осталось слюны, слюну ему даст его сын.

Из далекого края ароматов и злата дул знойный ветер, приносил песок и зерна.

Вокруг дубов понасеялись грибы. Их пыльца нас слепит. Мы чихаем.

В Люблине, под ласками Престера, Жеструа похудел в талии, руками и лодыжками, губы его заблестели и, розовые, приоткрылись, из горла вырывалось теплое, душистое дыхание, согрелось сердце, побледнели щеки, углубилась бороздка меж ягодиц. Он произнес свои первые слова: тронь мою грудь. Стал ласков. Научился читать и писать, ночью стрижи спят в небе, змея живет себе в пещере, где ей достает свежей воды, чтобы омыть свои раны, и острых камней, чтобы содрать с себя кожу, на быстрых велосипедах без брызговиков, без педалей и тормозов бравые парни съезжали по склону, ветер раздувал их складчатые одежды, мы в Гамбург, пересекаем Европу, в Льеже я буду художником, распишу купола и покрашу кирпичные стены.