Из-под фуражки Престера выбивается длинная лента, складываются на ней в слова черные буквы и синие рисунки. В Китае на улицах мертвецы, рушится крыша храма. Велосипедисты и авиаторы кутаются от холода. Эскимосы с магнитного полюса шагают к весенней не по времени Бухте со своими каяками на нартах, со своими украшениями и куклами. Огромная рыбина съела всех лососей, и моржи ушли. Мы курим красный табак, и мы счастливей других. На самом краю земли плющится солнце.

Добравшись до железной дороги, они увидели, как поверх неподвижных вагонов бежит медведь и жир перекатывается у него под мехом. Жеструа никогда, по его словам, не видел бурого медведя, ему захотелось поймать его, чтобы забрать с собой и ласкать. Но Престер рассердился: и что же ты будешь делать с медведем под одеялом? знаешь ли ты, что он может тебя укусить, оттяпать руку? Не знаю животного похотливее и вероломнее, он заберет у тебя весь мед и при первой возможности исчезнет, он как никто умеет петь и играть на флейте, но только когда ему хочется, он ленив и вонюч, крадет по кастрюлям, он подстрекатель и кровосмеситель, сам не свой до хмельного, конопли да мака, он разносит всяческих паразитов, он лжет, ломает комедию, мухлюет, мародерствует, он в избытке душится мускусом, он может убить, выкапывает трупы, чтобы их осквернить, мастурбирует, сосет себя и глотает свою же сперму, он любит лепить свои испражнения и со смаком их пожирает, ест тухлятину и грибы, он холерик и содомит.

Не слушая предостережений машиниста, Жеструа привел медведя к себе в купе и ссудил ему красивую пижаму в звездах. Пока поезд спускался по склону с горы, Жеструа и медведь жарили себе миндаль. Престер дулся на своем паровозе.

Пересекая лес, они увидели вооруженного секирой, готового на все человека в замызганном кровью домашних птиц кителе, он исподволь примерялся к ребенку, который мог быть его сыном. Искатель золота устал, ему досаждал юный сын. Хотелось отрубить сыну голову, но он не знал, как за это взяться, у ребенка были красные глаза и белые ломкие волосы, он никогда не бегал, поскольку у него не было ни мяча, ни воздушного змея. Как убить ребенка? Как убить ребенка, который не перестает разговаривать, расточает поцелуи — в лоб, в щеки, в губы, в пальцы, ногти, ладони, запястья, глаза, сапоги, шляпу, рукавицы, даже в лезвие секиры? Как убить ребенка, который пишет? В какой момент ударить? Как завлечь его на плаху, какими словами, какими жестами? Может, позвать его по имени? А если имени нет, не нужно ли его сначала дать, чтобы потом позвать? Следует ли кричать или негромко предложить ему положить голову на облепленный окровавленными перьями пень? Не должен ли я надеть на него венок? Или поцеловать, прежде чем снести голову? Спустя десять лет он так и не решил. И все же его понукала жена.

Из крепости ускользнула девица, уплыла подо льдом, захватив с собой знамя. Долго можно было следить взглядом за белым силуэтом с пурпурным шлейфом. Длинные стрелы лучников ломались о ледяной покров озера. Пушечные ядра падали всякий раз слишком поздно. На другом берегу солдаты, которые ждали ее, чтобы отогреть, захотели ее поджарить. Сначала, словно настоящая саламандра, она позволила языкам пламени облизать себя, потом пожрала все угли и удивленных солдат. Завернувшись в стяг, юная смуглянка продолжала путь среди елей в сопровождении волков, лошадей и оленей.

Перед входом в какую-то пещеру они увидели музыкантов, один играл на виоле, другой на лютне, пытавшихся приручить скрестившего на груди руки голого ребенка, он слушал их вполуха, то сидя на деревянном стульчике, то взобравшись на табуретку, чтобы погладить прицепившихся к своду летучих мышей, то попивая розовое молоко из большой плошки, которую, казалось, с трудом удерживает своими ручонками. Его пухлые пальцы стягивали всевозможные перстни и кольца.

Скажи, кто из нас двоих лучше играет? спрашивал тот, что с виолой. Можешь сказать, какой звук милее твоим ушам? добавлял тот, что с лютней. Послушай мою виолу и пение, говорил первый, и получишь себе на ноги и на пупок эти духи, эти поцелуи, и пожалуй мне ночь. Если ты не даруешь мне ночь, я проткну тебя шпагой, вот видишь, этой красивой шпагой, говорил другой.

Дальше, на плоской крыше, рядом с отягощенным плодами деревом, отец в тюрбане подпаивал своего сына, и тот притворялся, что глотает, а сам сплевывал водку. И напился отец.

Поезд переехал полу одежд какого-то старца, который собирал по откосу шелковицу. Он швырнул им в лицо перец, содержимое склянки, и погрозил блескучим садовым ножом, прочертив пальцем на бороде изящную священную загогулину, потом плюнул как мог в свой позеленевший букциниум[4], наполнив его желчью, взобрался на вершину холма, чтобы швырнуть в них гнилыми яблоками и колючими облатками каштанов. Когда он, обуздав гнев, сообразил натянуть лук, было уже слишком поздно, его стрелы едва долетали до последних вагонов. Тогда он повалился на задницу и принялся кочка за кочкой вырывать дерн. Бараны его разбежались, собаки погнались за ягнятами, свиньи жрали зерно, струившееся из лопнувших мешков, и страницы книг, которые отыскали под обломками.

Пожалуй мне эту ночь, только эту ночь, я твой слуга. — Принимаю, я твой хозяин. Далекая музыка двух инструментов.

Пушистый лебедь несет хозяину перо, длинное перо с черным глазком, опавший с дерева лист, подведенную карандашом для бровей ресницу знатной дамы, собиравшей на берегу пруда розы. Его хозяину без этого пера никуда: нужно пощекотать свою половину, она больше не смеется и обжирается, отстегать детей, которые не желают засыпать, и подручных, что засыпают над своими острыми инструментами, писать и рисовать, разморозить замки, спилить мертвые ветви и сучья, починить стрелы, украсить колпачок ястреба, причесать малютку, заставить его срыгнуть, заставить пьянчужку блевануть.

Видно, как лебедь плывет по пруду со шпагой в клюве, оперенье побито молью, почернело от огня, крылья тяготит деготь.

Виден голый ребенок на руках лютниста, сомкнутые ноги другого музыканта, прикрытого бельем. В рот своему похитителю вложил он, пользуясь поцелуем, шарики, напоенные каплей отравленного эликсира, дозу, чтобы убить быка. Захваченный врасплох вор не может больше пошевельнуться, под бледной кожей на лице его одна за другой лопаются жилки. Ребенок в восторге смеется. Нам слышен его смех. Видны глубины горла и прищуренные глаза. Мы могли бы описать радужную оболочку, диафрагму и хрусталик, кожу на пальцах, едва заметные груди. Мы не можем сказать, девочка это или мальчик, срам прикрывает вооруженная рука вора. Мальчика назовем Милле, девочку Тахиной, как насекомое; мы застанем ее среди лучников. Милле среди лазутчиков или поездных малевал. Милле мог бы быть буфером, Тахина дымом. Мальчик ли, девочка, мы бы знали, как их сосать.

Словно с верхушки дерева, ребенок спустился с застывшего стоя мертвеца и вернулся к себе на трон. Писарю он продиктовал следующее: смерть застала во время любви; после чего продолжил наблюдать за птицами. Ему нравилось рисовать на стенах дома зверей по произволу своей фантазии. Посетите его дом на берегу Грязевого озера. Войдите туда без обуви, ступайте бесшумно. Наденьте черные очки, чтобы рассмотреть его снежные пейзажи. Захватите с собой сушеной рыбы, свежего лосося и молока: охранник живет впроголодь.