Внутри блестели кисти и краски; застыл плавленный некогда воск. Кому как не Жеструа узнать дом своего друга Сари Конспюата, за много лет до него отправившегося по дорогам Европы, какою ее описывала книга, книга, которую он потерял не сегодня и не вчера, положив где-то на камень, рядом со своей сумою. Что до яблок, он нашел их семечки, но от книги — ни одного обрывка. Конспюат ушел, жилье пустовало. В раковине прозрачная рыбья чешуя и ярко-красный порошок на растрескавшемся известняке: до чего плоска земля! не рисуй ее больше, скреби ее, выедай, налей в ее полости воду, лучше же — ртуть, воткни колышки, проложи борозды, посади порей и орешник, распиши ее, разгреби, прополи и засей, утопчи и обдуй огромными мехами, овей, увлажни и высуши ветром.

Погреб обернулся другим домом, со стенами из позеленевшего соленого камня. Здесь плакали, но рыдания никогда не поднимались к небу, скорей разливались. Дети потеряли котика и медвежонка, за то, что отправились играть под дождем, были биты две малышки, получил затрещину паренек с пораненным коленом, ангелочек был болен, дочурка свалилась с велосипеда, велосипед сломался, мальчуган завшивел, две сестры поссорились, пес кусался, пошел ко дну воздушный змей, на шляпу какнула птичка, замарала кружева, пропал зонтик, стрекала крапива, в меде схоронилась оса, кольцо закатилось в мышиную норку, кончился рис, не было миндаля, соты раздавлены, не было больше рта, чтоб кусать, царила скука, брат был мертв, он готовился к смерти, она чувствовала, что умирает, и не знала почему, в воздухе слишком много аромата, где же ты, бесконечная зима, первой после свадьбы весной немочь печени, внутренности докучают… твоя медаль у меня на языке, твои ракушки в моей руке, тонкий кинжал в моих маленьких деревянных ножнах, сани, снежный наст и крупитчатый снег, верните мне мои краски.

Крепко обвязав голову платком, лента за ухом, Жеструа сбежал, залез, цепляясь за чешуйки коры пальцами ног, на дерево.

В измельченный малахит обмакнула она свое платье, вот почему оно на ваш взгляд такого красивого зеленого цвета, с тенями и отблесками, потом отряхнула. По ветру испарением над рекой разнеслась пыльца.

В майской ливрее играла она с пчелами, с пауками и мухами, у самого пруда, гусиного лужка, ее лебяжья канавка отражалась в водной глади припорошенной. Коричневый палец Жеструа вытер о траву, кровоточащую елду спрятал в штаны, и снова завязал даме повязку, пропустив полотно вокруг ляжек, между ног и на талии, и опустил подол платья. Его козочка совсем его зализала, мошонка просто разрывалась, хотелось провалиться сквозь землю.

Все деревья искорежила, карабкаясь в гору, жимолость, парни были горбаты, девушки не могли скрыть кривизну грудной клетки, раздвоенные копытом ступни в деревянных башмаках, бугристые пальцы и кривые зубы. Не спите больше в одной постели с родителями. На жгуты навивались змеи, обратив к Жеструа красивые жемчужно-серые глаза. С гроздей свисали птицы, поклевывая перченые цветы, они прорвали сети и рассеяли пыль.

Покинув больницу в языках пламени, шагает колонна прокаженных. Жеструа пристроился к ней и запел. Вместе с ними шел ребенок лет пяти, с почти белой кожей, с золотой цепочкой и лентою в волосах.

Она, барыня, съела маленького мальчика, который принес ей сахар, и теперь плакала. Поймала его за хвост, как лошадку, высосала его, посыпала мукой, и сердечко нежного мальчугана разбилось, развеялось, распространяя такой сладостный, такой знакомый нам аромат. Сначала она взяла у него из рук банку с сахаром, дай-ка, коли принес, я дам тебе другого, куда чернее, он долго тает. Поймала его за ногу, когда он побежал к двери, и он чуть икнул при падении, робко хихикнул, не зная, резон ли смеяться. Она сняла с него ботинки, сказала, что он может поцарапать подковками плиты пола, сдернула картуз, чтобы взглянуть на его прическу, и сочла ее красивой, как бы невзначай разорвала штанишки, с силой потянув за резинку, твоя мать не умеет толком шить и дает тебе плохую одежду из ношеного сукна, наверняка она проводит время, катаясь на велосипеде по лесам и лакомясь в теплой компании вишнями, где бы она ни присела, в смоле найдется немного ее семени, немного духов, помада на краешке чашек, к твоим волосам прилипли отбросы, твоя мать их, должно быть, никогда не мыла, занятая, как всегда, охотой, потом пением и музыкой, всегда обнаженная, чтобы петь и плясать, или в мехах: танцуй со мной, Гамбург, созывая оленей, свиней и уток, она курит, играет с пьяницами в маджонг, и длинные, липкие на концах перья скрещиваются под столом, она питается медом, на лугу, дерется на шпагах, курит не переставая, и пепел осыпается ей на руку, что до любовника, она холит его и лелеет, каждое утро преподносит новый плод из своего обширного сада: в первое воскресенье две-три лопнувшие вишни, в понедельник половинку банана с черными семечками на ложе из шафрана, десять сестер и десять братьев, разделенных лезвием, во вторник щербатую землянику с ярко-красной выемкой, в среду белую смородину, полную безмятежного моря и бородатую, в четверг стручок ванили, словно просмоленный огнем, в пятницу продолговатую грушу с броской черною мушкой, в субботу семь красных райских яблочек, на восьмой день нечищеный миндаль, на девятый серебро в персике, потом ключевую воду в виноградине, все еще подвешенной к ссохшемуся скелету, потом огонь в перце, сперму в мушмуле, кровь в апельсине, на пятнадцатый день половинку граната с половинкой фиги, неравные поверхности, в понедельник, на оловянном блюде, очищенную айву, не грушу и не яблоко, на следующий день, на белой тарелке, зеленый помидор с подкрашенной ниточкой и ржавчиной, потом, в фарфоровом кубке, устрицу в своем озере, хрусталь в четверг, песок в пятницу, камень в субботу, а затем, до конца, осевший пар.

Маленький мальчик, она притянула его за хвост, сдернула с него скудное сукнецо, сложила на подлокотник кресла или забросила на люстру. Малыш, чижик мой. И чижик постанывал, его руки ловили пчел.

Через выходящую прямо на поток низенькую дверь Жеструа выбрался из свинарника, куда был выдворен за то, что так хорошо изображал елды и щели львиной пастью, белые болты, фиолетовые вульвы с гребнем черных перьев, стрелы с вздутыми кончиками, гневные головы, розы и слезы, мохнатый рогоз, гнездышко в меху, львиный зев и гладиолусы и суровые коричневые бутоны, все цветы, наляпанные по штукатурке на стенах хлевов, пользуясь пятнами сырости, чтобы запечатлеть хлещущую мапофью и рассеиваемое семя, переливающееся через край масло и ракушку вверх тормашками там, где спина теряет свое имя, молодых людей, писающих, задрав в воздух ягодицы, — со знанием дела — на стенах, а также на стволах деревьев, на скалах, грудах кирпичей, на шкурах свиней, красно-пегих коров и безрогих волов, на свешивающихся с балконов простынях, мелом, черным сланцем, углем, кистью, коли он унес принадлежности Конспюата: бадейку, банки и шпатели, тряпки и спецовку, и голубым или коричневым пальцем, что блестит, но розой не пахнет.

Он высморкался в длинный черный клин вымпела и вытер нос гусиным пухом. Сложив свои живописные принадлежности в деревянную лохань, вошел в воду. За ивы цеплялся мусор последнего паводка. По течению полоскалось розовое, вконец выцветшее отрепье, хрупкий ремешок интимной одежды, проглоченной и потом сблеванной гигантским угрем, кляп или повязка.