Змея переносит его сердце, несет в хвосте, хвостом держит, хранит у себя под кожей, ни за что не отдаст, не даст никому, даже своей матери; в животе она его сокрыла, и тело ее раздалось. Змея переносит его глаза, глаза херувима. Отсосала его слюну, пролила кровь в крохотную сферу, которую, прежде чем исчезнуть, схоронила под камнем. Слышно, как она пресмыкается по гравию. Вот она под буксом, беззвучно струится, под люцерной, под тутовником и, подняв голову, под камышом, на ее чешую налипли листики и перышки. Когда она в движении, ее тело способно выдержать вес огромного валуна, и ей случается переносить его на большие расстояния; это валун, на котором она родилась и с которым никогда не разлучится. Вот она спускается на дно оврага, а вот взбирается по склону холма. Сокрытое ею никто не увидит.

Длинной рогатиной ее подцепил смердюк, приподнял и вырвал ребеночье сердце. Сама же змея сумела вывернуться и исчезла под землею.

У ловца смердело из носа. Все спасались от него бегством; давным-давно некого любить, в лесу темно как в доме. Он положил сердце в шляпу и сохранил его до конца.

После работы на полях испачканную ткань было не отмыть, кроме как в огне, тот выводил все пятна, щадил краски, затуманивал синее, возвращая ему смутность и непроницаемость, чернил черное, его углублял, наделял сажистостью, разогревал поблекшее красное. Земледельцы мылись голыми, растирали себя песком мелкого помола, затекавшим под волоски, и вновь облачались в незапятнанные рубахи, пронизанные насквозь водой и ветром, что проходили между тесными петлями ткани, с отпотевшими стеклянными пуговицами, с вставными рыбами и птицами, цаплей на солнце, лососями, скачущими среди голышей через ветви ив, стягивая рубахи на шее шнурком или лентой.

В шелку, обувшись в берестяные сандалии, перламутровые ногти больших пальцев смотрят в одну точку, они ватагами отправлялись к тутовникам и долго смотрели, как проклевывается отложенная в ночи большущими бабочками грена, как на глазах растут гусеницы. Раскручивали длинными пальцами крохотные моточки, протягивали через поля тонкую белую нить, на которую усаживались ласточки, связывали волоконца и их сплетали, пропуская меж губ, дабы смочить, а тем временем малолетки, мальчики и девочки, скручивали на влажных ляжках листья мяты и чая, раскладывали их по решеткам в домиках с бирюзовой и гранатовой крышей, то и дело, под вечер все чаще, посасывая через соломинку взваренный их матерями сладкий фисташковый сироп, с гусеницами за шиворотом, бабочками вокруг шелковичных амбаров, порыгивая, попукивая, подчас, в позыве поноса, мчались в сортир, к лакричнику, в сопровождении тучи мух, бросались на трон и, с криками и слезами, с содроганием расслаблялись, глаза подергивала пелена, после чего, бедные и жалкие, возвращались к остальным, чтобы рассесться с добела раскаленным анусом на дощатом полу, привнося резкий запах и пятнающую донышко их штанишек кислотцу.

Дети среди солнца и маков в громогласном воздушном гуде, и псы вокруг них.

Из двух грохотальщиц, их матерей, красная зело работяща, так и просеивает, все еще над зерном на коленях; розовая заснула, привалившись спиною к мешкам, зад в черном зерне, раскрытая рука скользит и вот-вот упадет, если только муха, бежит по щеке, не укусит за губу лентяйку, чья младшая дочь помолвлена с сыном хозяина мельниц и воздусей.

Ученики, положите кисть на край тарелки и всмотритесь, прежде чем начать рисовать, в мушиный помет на джутовой подушке и батистовом воротничке.

Жеструа усыпил певучий голос, пчелы расселись по тутовнику и караулили, попивая нектар, когда проклюнутся яйца. В голове вонзали жало личинки, и червячки танцевали всю ночь, зацепившись за ветку, и сплевывали сок, в оболочку которого и облачились, и родились тысячи бабочек, что летают сегодня за решетками на окнах и в лучах фар. Парни закутывались в шелк, как и девки, и, схоже выряженные, сверкая всеми цветами радуги, бежали в облаках белья на реку, в поля, на ухабистую гору, в желтый с зеленым лес, раскрывая и закрывая зонтики, играли, подражая малейшим движениям друг друга, двое на двое, лицом к лицу, более ловкий пожирает второго, побежденного, выставленного на всеобщее обозрение самой ушлой, за игрою падали в воду, споткнувшись о корни, запутавшись ногами в скрученном белье, выбирались нагишом и бежали к кустам, грудью на перченые уколы крапивы, спутывая намокшие волосы с лютиками, прикрывая скрещенными руками пах, искали в тени под сенью листвы широкие, толстые листья, но пальцы наталкивались на прядки мягкой шерстки, каучуковые палочки, гладкие и теплые ягодки, лопнувшие плоды, беличьи хвосты и попки кисок, шелковые облака сносило по течению, в глубине и на поверхности, выносило к морю, где все они, окрасив пену, растворялись.

Тот, кто подцепил их длинным шестом, выловил и встряхнул, соорудил высокий, широкий шатер и поместил в нем своих ловчих птиц, красных ястребов лесов и болот, натасканных на горностая совок, те и другие замерли как статуи на своих трапециях, отражая глазом окоем в обрамлении веток.

Тигр, следивший за происходящим, раздвинул листву и направился к дому, то и дело оглядываясь, чтобы убедиться, что никто не идет следом, а дети слишком заняты, чтобы пускать в него стрелы. Он остановился перед зеркалом, пятна на его шерсти и ее полосы на мгновение замерли в неподвижности, и он увидел, до чего красив, повернул голову то так, то этак, его глаза не отрывались от металлического листа, в котором он созерцал свою прекрасную стать, округлые лапы, мышцы под мехом, огромную осклабившуюся голову, слегка окровавленные, как и подобает такому свирепому зверю, зубы. Он был настолько очарован, так оцепенел, что не позарился на высовывающуюся из-за жемчужного занавеса ногу Жеструа, белую, запятнанную желтым, он безо всякого труда мог завладеть ею, а заодно и телом, разодрать, по обычаю, когтями, дабы избавиться от волосков и заголить нервы. Уходил он счастливым.

Одним прыжком Жеструа вскочил на ноги и последовал за пантерой. Она отвела его на берег пруда, где в поисках пропавшего дитятки плавали тяжелые округлые лодки. Но среди кувшинок и стрелолистов ничто не двигалось. Выловить удалось только красную шапочку.

Где же он, зловредный малый, что распускал, их лаская, материнские косы? Ему было тринадцать, его невесте девять. Своими баграми мы пробуем тину, ее клубы поднимаются, потом опадают, мы вытаскиваем вершки водорослей и лакированные туфли, велосипедные шины, деревянные колеса, нас клянут карпы, зовут крокодилы, окликая самых красивых из лодочников, тех, у кого слишком короткая майка, украшенная крохотным солнышком, зубчатым колесом или якорем, оставляет неприкрытым пупок, тех, чьи бицепсы, раздуваясь, синеют, тех, что носят фуражку с козырьком, ангелочков, бычков, крылатых львов, тех, чьи брюки, в облипку на бедрах, расклешены к низу, расходятся по бокам, прикрывают ступни. Ничто не появляется на поверхности, не витает в водоворотах тонкая и маслянистая шевелюра. Ребенок свалился в воду, его выловил и сгрыз пес, смердюк хранит его сердце. Не плачьте по малышу, быть может, с годами он стал бы злюкой, с кривыми губами, ртом, полным брани, надутыми щеками, с красным от харкотни горлом, душил бы цыплят, гусят, с умыслом писал в кротовые норы и на сохнущее белье. Свою невесту сбросил бы в логово дракона, нежную невесту, что преподнесла ему жемчужины, а он ей дал лимонный порошок с ароматом фиалок. Выросши, он стал бы орать в доме, выпрашивать свежего сдобного хлеба с изюмом, кровяной колбасы и женевера, требовать красные остроносые штиблеты, приталенные рубашки, панаму и роговые запонки. Так или иначе, погиб бы в матросской драке. Сохраните его колыбель.