— И никто не замечает…

Она заметила все. И что холодильник пуст, и что корзина полна грязного белья, и что в доме нет нитроглицерина и даже валидол кончается. А Марта плакала и стыдилась своих слез, и улыбалась сквозь слезы, и все старалась извиниться за то, что она такая стала немощная…

— Кто немощная, вы? — Люся оторвалась от уборки и взглянула на Фею. — Вы — немощная?!

— Конечно, я…

— Марта Ионовна, Марта Ионовна, если бы у меня была хоть сотая доля вашего могущества!..

— Ах, ты обо всем этом… Так это же само собой. А вот учить я не умею. Совсем не умею.

— Мне и не надо, чтобы вы меня учили. Мне надо, чтобы вы только — были.

— И все… И больше ничего?

Они помолчали. А потом Марта спросила очень тихо:

— Ты еще придешь ко мне?

— О, если только разрешите, на крыльях прилечу!

— Ну, тогда мне и умереть можно…

Неужели, наконец, мои рукописи проросли не только на пустыре?..

Сказки о том, что труднее всего

Сказка о царевиче Сутасоме

(по мотивам джатаки[1])

Рассказывают, что некогда у одного царя родился сын, похожий на молоденький месяц, такой от него изливался нежный свет. У всех, кто на него смотрел, становилось светло на сердце. Так и назвали царевича Сутасомой, что значит: изливающий лунный свет.

Царевич подрастал. И как месяц достигает полнолуния, так его красота, доброта и мудрость достигли своего совершенства. Царь-отец еще при жизни возвел сына на престол, а сам жил рядом с ним, радуясь и дивясь его мудрости, справедливости и умению править страной.

Молва об удивительном царевиче разнеслась по всему свету, и многие знаменитые мудрецы приезжали посмотреть на царевича и побеседовать с ним. Приехал однажды один замечательный старец. Чтобы послушать изречения этого старца, люди проделывали далекие путешествия. Сутасома принял его в своем саду.

Кругом разносились тонкие ароматы, нежная музыка вторила птичьему пению; деревья свешивали усыпанные цветами ветви. Беседа еще не началась, как вдруг за стеной сада раздались крики ужаса и отчаяния. А затем в сад вбежали слуги царевича со словами: «Спасайся, о Сутасома! К нам ворвался людоед Калмашапада. Наше войско рассеяно…»

Про этого Калмашападу говорили, что он был рожден от человека и львицы, его сравнивали с самой смертью. Он поклялся злым ракшасам[2], что во славу их поймает и сожрет сто царевичей. Девяносто девять царевичей он уже набрал, а сотым должен был стать Сутасома. «Спасайся, о Сутасома, спасайся!» — кричали слуги.

Но Сутасома не выказал ни малейшей тревоги. Он сказал: «Если Калмашапада пришел к нам в гости, нам следует почтить гостя». И он вышел навстречу пришельцу и увидел человека, подобного громадному зверю, который преследовал бежавшее войско. Грязные одежды людоеда развевались во все стороны, на голове была повязка из мочалы, глаза его вращались свирепо и яростно.

«Послушай, вот я, — сказал Сутасома, — к чему заниматься избиением неповинных?» Он стоял один, безоружный. «Это ты — Сутасома?! — воскликнул Калмашапада. — Тебя-то я и ищу», — и, перекинув царевича через плечо, побежал в свое царство.

Там он бросил его в темницу и сказал:

— Теперь все в сборе. Хороший будет костер! Ну, может, вы хотите попросить меня о чем-нибудь?

Тут все девяносто девять царевичей упали на колени и стали молить, чтобы он сжалился над ними и отпустил их. Людоед взглянул на Сутасому, стоящего молча.

— А тебе что, жить не хочется? Почему ты не просишь о помиловании?

— Милости я от тебя не прошу. Но если бы ты поверил мне в долг, я был бы тебе благодарен и долг вернул бы.

— Какой долг? — удивился людоед.

— Отпусти меня на три дня, чтобы я мог побеседовать со своим знаменитым гостем. Я послушаю его изречения и через три для вернусь.

Людоед расхохотался.

— Эти хоть не хитрят, — сказал он, — людишки как людишки. Нет такого существа, которое не дрожало бы, когда его убивают. Но о тебе слава идет, что ты особенный, не такой, как все. Вот и видно, что не такой!

— Я вернусь, — сказал Сутасома, — я у тебя в долгу. А долги я отдаю.

«Бахвал и лжец, — подумал Калмашапада. — Что ж, пускай удирает. Я поймаю еще не одного царевича, зато все увидят, чего стоит этот хваленый праведник. Да, все люди одной породы». Вслух же он сказал:

— Иди, да возвращайся поскорее. А я тем временем приготовлю костер.

Сутасома ушел. Но каково было изумление людоеда, когда ровно через три дня он вернулся.

— Почему ты вернулся? — мрачно спросил сын львицы.

— Потому что обещал. Это был мой долг, — сказал Сутасома. — Теперь можешь меня съесть.

— Костер еще окутан дымом, а мясо вкусно только без дыма, — проворчал Калмашапада. — Побеседуем сначала. Ты все-таки ответь: почему ты вернулся?

— Я же тебе ответил, почему.

— О тебе идет молва, что ты правдивый и мудрый. Ну — правдивый, это, кажется, так. Но мудрости в тебе ни капли! Отпущенный, чтобы жить, ты возвращаешься, чтобы умереть?!

— Есть две мудрости, — ответил Сутасома, — звериная и человеческая. Я живу по человеческой, и тебе ее не понять.

— Не понять? Эго почему же?! — сын львицы был задет. — Я доблестней и сильнее тебя, а ты со мной разговариваешь, как с низшим. В любую минуту я могу тебя съесть.

— Я знаю. С тем и пришел. Ешь.

— Ешь… ешь… Я хочу сперва понять тебя. Расскажи, о чем вы говорили с мудрецом. Что за мудрость у него такая особенная?

— Нет, этого я тебе не скажу, ты этого не поймешь.

— Но я ведь… — Калмашапада хотел опять пригрозить, но спохватился, что Сутасома угроз не боится. Тогда он сказал: — А если я отпущу тебя, тогда скажешь?

— Нет. Таких бесед не ведут с людоедами.

— Ты не можешь за свою жизнь заплатить какими-то словами?!

— Эти слова стоят целой жизни, они не для того, чтобы утолять любопытство людоеда.

— Послушай, странный человек, — сказал удивленный Калмашапада. — А если я отпущу всех моих пленных, девяносто девять царевичей?

— Очень бы я хотел видеть пленных на свободе. Но понять мудрость этих слов ты все равно не сможешь. Они тебе покажутся пустыми, и со злости ты снова изловишь всех и еще сотню других. Ничего я тебе не скажу. Делай со мной, что хочешь.

— Да как ты смеешь?! Я хочу! Я приказываю! — закричал Калмашапада, а Сутасома сказал:

— Послушай, кто у кого в плену? Я