белую папиросную бумагу и посыпали их золотыми и серебряными звёздами. А она накрыла подушечки белой тканью: на них следовало нести подарки в спальню родителей. На головах у нас были позолоченные венки, и мы пели песню, которую она заставляла нас слушать несколько недель. Моя сестра Эйлин несла тарелку с печеньем – пфеффернуссом.

Это почти всё, что я знал о Швеции к моменту, когда мой отец выдал единственную деталь, которой мог поделиться о моей будущей соблазнительнице. Пытаясь представить себе её до нашей встречи, я видел уменьшённую копию Гуниллы: более сопоставимую с моим ростом и весом. На ней была бы надета короткая белая вельветовая юбка, и она предложила бы мне лимонад и, наверное, печенье. А интересовал бы её только я сам. Но главное, её прикосновение волшебным образом превратило бы меня во взрослого мужчину.

* * *

Прошло несколько дней, а папа больше не упоминал об этом. Однажды вечером он отозвал меня в сторону после ужина и как бы между делом спросил:

– Надеюсь, ты завтра не занят? Нужно, чтобы ты пришёл ко мне в офис после обеда.

Я многозначительно посмотрел на него, как бы задавая тот вопрос, что не мог задать вслух. Это что – тот самый день?

На следующее утро я отправился на поезде в город: встретиться с отцом в его офисе, как он и просил. И, как обычно, перед этим зашёл в книжный и музыкальный магазины. Я постучал в дверь, и отец впустил меня, не заставив ждать снаружи. Объяснил, что у него срочный звонок, а я сел на диван, разглядывая знакомые картины и резьбу на стене. Стало даже интересно, как несколько часов могли бы изменить моё суждение о них.

Отец продолжал свой разговор, сидя за столом, а я располагался в его чёрном кожаном кресле, как будто от того, что я сижу там, мне могли бы перейти полномочия руководителя. Я посмотрел на небольшую латунную табличку, которая всё время находилась здесь, на столе (с тех пор, как я начал ходить к отцу в офис). Надпись гласила: «Если не можешь ослепить их знанием, озадачь их враньём». И табличку специально повернули так, чтобы каждый посетитель смог без труда её прочитать.

Разговор отца всё продолжался, и мне стало скучно. Поэтому я открыл ящик стола и порылся в куче иностранных монеток, миниатюрных брусков мыла «Хилтон», маленьких бутылочек водки и коллекции глупых сувениров-приколов. Среди них имелось противозачаточное устройство, которое пользовательнице предлагалось поместить между ног и держать в себе. На обратной стороне упаковки обещали вернуть деньги в случае наступления беременности.

Отец положил трубку и сел напротив меня. Потом своим едва читаемым почерком нацарапал имя – Ингрид – и адрес, подтолкнув клочок бумаги ко мне через стол…

– Выброси эту бумажку, как только уйдёшь, Джон. Главное, не оставляй никаких следов, – доверительно напутствовал он.

Отец встал и попросил меня последовать за ним в кабинет Джо. Проворство Джо в работе с секретами братьев гарантировало ей пожизненное трудоустройство. Более того, ей удавалось хранить их тайны, не записывая на бумагу.

Он зашёл в небольшой стенной шкаф, и что он делал, не было видно. Закрывшись там, он велел мне вернуться в его кабинет.

Вернувшись, отец протянул мне конверт, который я машинально посмотрел на свет. Сквозь клей и сгибы я увидел, что внутри лежала стодолларовая купюра. Сумма для меня казалась огромной. Я подумал о книгах и пластинках, которые мог бы купить.

Когда я уходил, отец пояснил:

– Когда встретишь Ингрид, передай ей этот конверт, а потом выбрось её из головы. Помни, ты не причиняешь ей неудобств. Тебе не нужно оправдываться за то, что ты отнимаешь у неё время. Не надо извиняться, ради всего святого. Это то, что она обожает делать, так что не надо стесняться.

В такси, по дороге в центр города, я чувствовал странное спокойствие и уверенность в себе. Правда, в каком-то изменённом виде, как будто это было естественным шагом в моём развитии: от физических упражнений – до врачей и проституток. Я словно плыл в каком-то трансе. На Мэдисон-авеню красноватый оттенок солнца на кирпичных зданиях сочетался со жгучим оранжевым цветом платьев в витринах магазинов. В начале лета магазины заполнили одеждой ярких цветов со схематичными спиралевидными узорами.

Когда я смотрел на пешеходов на тротуарах, казалось, что их ноги не касаются земли. Они двигались вяло и без видимых усилий. Казалось, что все они шагают под водой в замедленной съёмке. Мой мозг словно отделился от тела. Я не был уверен, что именно чувствовал. Мои конечности казались тяжёлыми, как будто кто-то управлял мной через пульт дистанционного управления. И потому я выглядел послушным: всё это происходило не со мной.

* * *

Ингрид жила на на углу Мэдисон и Шестьдесят восьмой улицы. Я вышел на углу. Бутик «Холстон» находился через дорогу, рядом с модным обувным магазином, где представлялась линия богато украшенных крылатых сандалий-гладиаторов, ремешки которых обвивали лодыжки и икры. Поскольку пришёл рано, я смотрел на витрины и гадал, какие волшебные существа женского пола могут купить и надеть их и будут ли их ноги вообще касаться земли. Я не испытывал никаких чувств, даже желания, что раньше испытывал к студенткам. И чувствовал свою невесомость, как будто гравитация отпустила меня.

Когда настало обговорённое для встречи время, я прошёл вдоль многоквартирного дома Ингрид и позвонил в звонок. Меня пригласили войти, я поднялся по двум лестничным пролётам к её квартире и постучал. Хозяйка открыла дверь, спрятавшись за ней, жестом приглашая войти. А потом закрыла дверь и указала на диван. Я протянул конверт, она положила его на столик не открывая. Окинула меня взглядом, улыбнулась и повесила мой плащ в тёмный стенной шкаф.

Я тут же подумал, что она самозванка. Ведь дама была черноволосой, а я знал, что такого быть не может, ведь все шведские мужчины и женщины – блондины. И не только потому, что Гунилла блондинка. Но и потому, что все шведы в кино и журналах выглядели такими же. Она что, лишь притворялась шведкой? Или носила парик?

Ингрид спросила, хочу ли я чего-нибудь выпить. И пока несла мне стакан воды, я сосредоточил внимание на обстановке. Комната выглядела небольшой. А стены, покрытые какой-то невзрачной штукатуркой, смотрелись так, как будто, если бы я поскрёб их как-то не так, то порезался бы. Здесь не было никакой мебели, кроме той, на которой мы сидели, никаких личных вещей. А где же её семейные фотографии?