подаркам, лежавшим на полу. В каждой коробке лежало по синему твидовому чемодану «Брукс Бразерс» разного размера, с ручкой из дублёной кожи и моими инициалами, выбитыми на крышке. Когда я открыл самый маленький, увидел билеты авиакомпании «Пан Ам» на рейсы в Женеву, Париж и Лондон в конце учебного года – для меня и родителей. Я повернулся к ним с открытым ртом, потеряв дар речи.

Следующие месяцы прошли незаметно. Не считая ежедневных уроков латыни, Макэнери игнорировал меня, а я упорно избегал его.

Не успел оглянуться, как прошёл регистрацию и сел в самолет. Я посмотрел на свой паспорт. Там было написано, что мой рост – четыре фута девять дюймов, а вес – шестьдесят семь фунтов[11]. В тот момент меня не волновали ни мой рост, ни моя зрелость.

У меня имелась собственная синяя сумка «Пан Ам» с нарисованными белыми чернилами линиями широты земного шара на небесно-голубом фоне. Стюардесса (с сияющими светлыми волосами, забранными под маленькую небесно-голубую шапочку) обращалась со мной по-особенному, как с юным путешественником, искателем приключений, совершающим свой первый полёт в одиночку через океан. Я заснул, мысленно составляя список достопримечательностей из путеводителя, которые больше всего хотелось посетить.

Родители, вылетевшие на несколько дней раньше, встретили меня на таможне. Первой нашей остановкой стал город Лозанна в Швейцарии, где жили ближайшая подруга моей мамы из Нью-Йорка и её муж – Эллен и Нэйтан Митник, переехавшие туда несколько лет назад, чтобы находиться поближе к своему бизнесу. Нэйтан был одержим коллекционированием произведений искусства, потому их дом был полон сокровищ. Когда я вошёл в мраморную прихожую, я подумал, что попал в музей. Мама предупредила меня в машине, что ни к одному предмету искусства нельзя подходить слишком близко, а тем более нельзя их трогать.

– Любуйся на расстоянии, – предупредил Нэйтан с тяжёлым североевропейским акцентом (немецким, как сообщили мне родители, когда мы снимали плащи). Я старался проявлять осторожность, пока нас водили из комнаты в комнату. Хотя, когда никто не видел, позволил себе пальцами прикоснуться к изгибам обнажённой статуи работы Майоля в натуральную величину, стоявшей на вершине мраморной лестницы. Я заметил, что ягодицы статуи выглядели более золотистыми, чем остальные части её тела. Это наводило на мысль, что мои руки отнюдь не впервые ласкали её там.

С площадки возле бассейна я смотрел на озеро, раскинувшееся далеко внизу на склоне холма. Женевское озеро казалось огромным синим морем: оно простиралось от Женевы на западе до Монтрё на востоке, а затем уходило к подножию Альп. Белые вершины пробивались сквозь облака за озером во Франции.

Нэйтан добился всего сам, продавая записи классической музыки через почту: нанимал малоизвестные оркестры, исполнявшие классические симфонии для альбомов, которые он продавал в каждый дом, стремившийся к высокой культуре. Он считался таким же неутомимым в маркетинге, как и в коллекционировании произведений искусства. Его непристойные шутки – которых он, казалось, знал бесконечное количество! – произносились гнусавым гортанным голосом, маскировавшим в нём серьёзность и ум.

Нэйтан был высоким человеком, очень широким в талии. Он обратился ко мне, назвав меня Джонни, как какой-нибудь дед: «Не хочешь ли ты пожить с нами некоторое время?»

Поскольку раньше он никогда не говорил мне ни слова, если не считать предупреждений и упреков, то такое его предложение было трудно понять. Ему что – стало одиноко? Или я требовался ему в качестве младшего брата для их сына Эрика, у которого имелась только старшая сестра?

Эллен Митник, выросшая в Беверли-Хиллз, была лучшей подругой моей матери, после колледжа они вместе снимали квартиру на Манхэттене. Их холостая жизнь состояла из парней и свиданий, работы, появлявшейся и исчезавшей, а ещё приключений по выходным. Когда обе вышли замуж за мужчин, которым предстояло стать бизнесменами, те вдруг обнаружили, что имеют схожие амбиции в работе. Однако их соперничество друг с другом привело к тому, что они так и не стали друзьями. Моя мать часто говорила, что Нэйтан называл отца напористым, хотя я и не знал, что это означает. Отец же сказал мне, что Нэйтан настолько «шустёр», что «оставит тебя без носок, даже не сняв ботинок». Из-за этого предупреждения я всегда был начеку.

Эрик был на несколько лет старше меня и учился в местной частной школе “École Nouvell”[12]. Всякий раз, когда мы оказывались вместе на мероприятиях, организованных нашими матерями, он смотрел на меня свысока, как будто от меня исходил неприятный запах, ощущаемый только им. Эта враждебность чувствовалась настолько сильно, что мне хотелось его сторониться. Когда они иногда навещали нас по субботам по пути в Миллвуд из своей квартиры в Нью-Йорке и встречи с ними было не избежать, я чувствовал едва сдерживаемую злобу Эрика. Трудно понять, почему именно я стал объектом такой злобы и почему её было так много.

В день нашего визита Эрик уехал на школьную экскурсию, что дало Эллен возможность похвастаться его школой. Несколько раз я случайно слышал разговор Эллен и Эрика: он говорил насмешливо и угрюмо. Со мной Эллен всегда вела себя снисходительно. Ей нравилось называть меня Джонни, хотя такое обращение я ненавидел: оно напоминало мне о гризерах из «Вестсайдской истории»[13]. Но за это я не стал её недолюбливать. У Эллен торчали вьющиеся рыжие волосы, лицо её было в веснушках. А ещё с её лица не сходила лукавая улыбка, которую она безуспешно пыталась контролировать.

В Лозанне я слышал смесь языков и акцентов, наводивших на мысль об экзотических местах и интригующих историях. Я попробовал еду, в которую сразу влюбился, а ещё увидел достопримечательности, что раньше видел только на слайдах у родителей. В Париже мы посетили Сакре-Кёр и были ошеломлены её безупречной белизной. Родители отвели меня в музей Оранжери, где в круглом зале я пристально рассматривал красоту восьми больших фресок Моне «Водяные лилии».

В Лондоне я купил “Between the Buttons”, новый альбом “Rolling Stones”, которого, как я знал, ещё не было в коллекции ни у кого из моих школьных друзей. Мама водила меня в магазины на Карнабистрит, где продавались дикие рубашки в цветочек и брюки-дудочки. Я стал последователем того, что составляло, по моему мнению, европейский стиль, – и не хотел больше возвращаться в Америку.

Кроме знаний о большом мире, я ещё и получил в полное распоряжение родителей. Они вели себя наилучшим образом, разделяя мой восторг от получения нового опыта. Я же был старшим сыном – и вот теперь получил за это воздаяние.

В течение этих двух недель мой