Так что она осталась стоять на месте. Обмен обвинениями шел по нарастающей, но ее имя больше не упоминалось. Она преодолела еще две ступеньки.

«Я не о сексе. На этот счет я бы не возражала. Теперь бы не возражала».

Она опять остановилась. Просто не могла удержаться. Она, конечно, не разделяла любопытства коллег, которые постоянно гадали и судачили – может он, не может. Их интерес был нескромного свойства. «А какого же свойства твой?» – спросил ее внутренний, маскирующийся под совесть голос. На этот вопрос ответа у нее не имелось, или, скорее, ответ все-таки был, но нескромность – это было еще не самое худшее. Ее интерес носил личный характер.

* * *

– Мне непонятно другое, – сказала Шарлотт. – С чего ты вообще решила зажигать свечи?

Они с Виви стояли в гостиной лицом друг к другу. Виви призналась в произошедшем, стоило матери переступить порог.

Виви пожала плечами.

– Это не ответ.

– Мне просто хотелось посмотреть, как это будет выглядеть.

– Как будет выглядеть – что?

– Менора. Когда ее зажгут.

– Свечи, которые ты зажигала, были на меноре?

– Я их только на минутку зажгла. По крайней мере, собиралась. Я бы их задула, даже если бы он сюда не явился, вопя как сумасшедший.

– Зачем, ради всего святого, тебе понадобилась менора?

– Мне ее дал мистер Розенблюм, который у Гудмена работает.

– Тот маленький старичок, который работает в скобяной лавке, дал тебе менору?

– Я пошла туда покупать лампочки для елки. Он сказал, что Америка – свободная страна. И я могу отмечать столько праздников, сколько захочу.

– С каких это пор мистер Розенблюм стал для тебя высшим авторитетом?

– Не понимаю, из-за чего ты так расстроилась. Это же всего лишь подсвечник. Пускай даже и еврейский.

Она слышит взрывы, один за другим. Всего семь. Семь синагог. Она их считала – или узнала это число из шепотков вокруг? На следующее утро люди вынуждены пробираться через развалины. Она спотыкается о канделябр, расплавленный почти до неузнаваемости. Она на секунду прикрыла глаза. А когда открыла их вновь, то видение исчезло и перед ней снова была Виви.

– Это все не имеет никакого отношения к моим взглядам на религию, – сказала она.

– Ну да, конечно.

– Не имеет. Но у нас в семье секретов быть не должно.

Она могла поклясться, что Виви при этих словах усмехнулась.

* * *

Полчаса спустя Шарлотт ждала в коридоре, и вот наконец из ванной появилась Виви, пахнущая мылом и мятной зубной пастой. Опустив глаза, она принялась бочком пробираться мимо. Этот маневр больно уколол Шарлотт. Она преградила дочери дорогу и взяла ее за подбородок, чтобы вынудить Виви посмотреть ей в глаза.

– Тебе необязательно соглашаться со мной по религиозным вопросам, – сказала она. – Но ты должна пообещать мне никогда больше не играть с огнем.

Виви, обмякнув, привалилась к стене и снова опустила взгляд.

– Зажечь свечи на две минуты вовсе не значит играть с огнем. Мне не пять лет.

– Знаю. Но все равно это опасно.

– То есть согласно фобии дяди Хораса.

Шарлотт выпрямилась.

– Фобия подразумевает крайний или иррациональный ужас. Я лично не вижу ничего крайнего или иррационального в страхе перед огнем, если ты прикован к инвалидной коляске. Хорас не может передвигаться по лестницам, а лифты во время пожара опасны, так говорят даже плакаты. «В случае пожара воспользуйтесь лестницей…»

Виви пожала плечами.

– Тетя Ханна назвала это фобией. А она как-никак психиатр.

– Может, она и психиатр, но уж точно не специалист по семантике.

– А кто такой специалист по семантике?

– Человек, умеющий сострадать.

Теперь взгляд Виви взметнулся, упершись в лицо матери.

– Поверить не могу, что ты такое сказала.

Она стояли лицом к лицу в узком коридоре.

– Прости. Ты права. Это тоже было сказано без сострадания. Человек, который изучает значение слов.

* * *

На следующий вечер после того, как Виви зажгла в меноре свечи, а Хорас потерял самообладание до такой степени, что его было слышно по всему дому, он снова поднялся в лифте на четвертый этаж. В этот раз обошлось без битья по кнопкам, без попыток погнуть стальные решетки и без стука кулаками в дверь, но держался он все еще сухо.

Он нажал на кнопку звонка и принялся ждать. Дверь открыла Шарлотт. Ему стало жаль, что не пришел пораньше. Он предпочел бы разобраться с этим в ее отсутствие.

Хорас проехал мимо нее в гостиную.

– Ребенок дома? – спросил он, избегая встречаться с Шарлотт взглядом.

– Если ты имеешь в виду Виви, то она у себя, делает домашнее задание.

Он все же поднял на нее глаза.

– Я так понимаю, ты знаешь, зачем я здесь.

– Хочешь, я ее позову?

– А ты не возражаешь, если я заеду к ней?

– Поаккуратнее там.

– Бархатные перчатки я надел заранее, – сказал он, пересекая гостиную и направляясь к комнате Виви по короткому коридору.

Она с ним не пошла, но слушать – слушала.

– Привет, ребенок. – Голос был преувеличенно сердечный.

Если Виви что-то и ответила, Шарлотт не расслышала.

– Не возражаешь, если я загляну?

И опять ответа дочери она не разобрала, но резиновые шины явственно прокатились по тому месту, где всегда скрипел пол.

– Насчет вчерашнего вечера. – И тут он заговорил так тихо, что она перестала разбирать и его слова тоже, но Виви потом передала ей их разговор.

– Он сказал, ему очень жаль, что он сорвался, но он надеется, что я пойму. Он не может подниматься и спускаться по лестницам, а лифтом во время пожара пользоваться нельзя. Сказал, что ему постоянно снятся об этом кошмары. А еще сказал, что у президента Рузвельта они тоже были, но никто об этом не знал до самой его смерти.

– Я тебе все это уже говорила, – сказала Шарлотт. – Кроме как про покойного президента.

– Да, но когда он сам об этом говорил, это звучало совершенно по-другому. Будто ему было стыдно. Будто он – маленький ребенок, которому не хочется признавать, что он боится темноты. Он не подсмеивался над собой, как он это всегда делает, и над другими тоже. Как он тоже часто делает. Он был просто… Не знаю… Такое ощущение, что ему было стыдно, – повторила она. – Мне было его так жалко.

– Только чтобы он об этом не прознал.

– Мам, ну я же не идиотка.