их на орудия. Наверняка я что-то упустил и даже переврал. Но поправить меня уже некому. Ну кто, скажите, помнит, как надо было стрелять из какой-нибудь бомбарды или мортиры. И все же наш ПУАЗО был механизмом, и, чтобы научиться работать с ним, требовались затраты интеллектуальные, в том числе переводческие.

Имея высшее, пусть и не техническое, образование, я освоился с ПУАЗО достаточно быстро. Перевод занятий по его устройству оказался не столь сложен, тем более шеф (Реутов быстро обзавелся этим прозвищем) говорил просто и понятно. Человек любопытный, он иногда просил сказать, как называется та или иная штуковина по-арабски, и я охотно ему об этом рассказывал. Со временем наше сотрудничество достигло таких высот, что он сначала толковал мне, что и как там внутри устроено, и я потом самостоятельно разъяснял подопечным технические подробности. Зато и он проводил некоторые практические занятия в автономном режиме: владея некоторыми существительными и глаголами (вперед-назад крути, хватит и прочими), он натаскивал ребят на ПУАЗО, а сам сидел рядом и покуривал. Одним из главных слов в его лексиконе было слово «хрень» – универсальный термин, пригодный для любой кнопки, рычага, маховичка или разъема. «Хуз» (возьми) эту хрень, «даур» (крути) – и всем все было понятно.

Занятия по прочим, смежным дисциплинам проводили другие наставники, и почти со всеми больших сложностей не возникало. Трудности перевода случались тогда, когда кто-то из учителей хотел пошутить. Как-то один из них начал со слов: «И, как говорит наш великий артист Аркадий Райкин…» Другой во время занятий по стрельбе из ЗПУ-4[21] отдал команду на непонятном языке. Когда переводчик переспросил, полковник ответил, что это он скомандовал по-португальски.

– Почему по-португальcки? – удивился переводчик.

– Я до этого в Анголе работал, – пояснил полковник и добавил: – Тоже ведь иностранный язык.

Непросто было работать с майором К., который мог сказать и совершить нечто совсем неожиданное. Переводить в походное положение стомилиметровую пушку – дело неблагодарное: она весила не то шесть, не то восемь тонн. Понятно, что получив соответствующую команду, расчет не торопится. И вот, отдав такой приказ, раздраженный ленью своих подопечных, К. гневно выкрикнул: «Вы здесь топчетесь, ничего (ясно, что на самом деле он изрек другое слово) не делаете, один я работаю как трутень». Ну как перевести его негодование, даже зная редкое для арабского «трутень». С ним случилось и другое недоразумение. На занятии по теории стрельбы он начертил на доске сложнейшую схему из множества цифр и векторов. Рисовал он с азартом, но молча. Когда он стряхнул с рук мел и уже открыл рот, чтобы начать лекцию, мне вдруг показалось, что в схеме что-то не так – один-то раз курс этой пушечной теории я уже успел перевести. Ткнув пальцем в нижний левый угол доски, я очень вежливо спросил: «Эта стрелка на что показывает?» К. на миг задумался, а потом широким взмахом руки стер с доски всю нарисованную им схему. Слушатели ничего не поняли, но один из них, сидевший за первым столом, самый смышленый, по-недоброму ухмыльнулся.

К. был вообще рассеянным человеком: однажды он отнес в починку сломавшиеся часы. Мастер вскрыл их, проверил, а потом сказал: «Да они у тебя просто не заведены».

Короткое время я проработал с майором Соболем. После приезда жены мы жили с его семьей в одной коммунальной квартире – две комнатки у нас, две у Соболей. Соболь читал курс топографии, и его супруга Лида называла мужа «потографом». Кстати, «потограф» читал лекции внятным языком, и переводить его было легко. Точно не помню, как получилось, но Соболь должен был проводить учебные стрельбы. Привели мы взвод, раздали калашниковы. Ребята лежат, вглядываются в мишени. Соболь дает мне макарова и говорит: «Если кто башку подымет – стреляй сразу». Шутка, конечно, но мы оба с этими пистолетами так и постояли, пока курсанты не отстрелялись. Сколько рассказано историй про то, как неопытные стрелки, направляли оружие на своих наставников и спрашивали: «Почему я жму, а оно не стреляет?» Отстрелялись мы тогда без потерь, и спасибо майору Соболю.

Разные были наставники, разные были и курсанты. Если в первые недели все выглядели одинаково, то постепенно с каждым из них выстраивались свои отношения, с кем-то добрые, а с кем-то непростые. У меня было две постоянные группы: первая – «пуазистов», вторая, которая пришла позже, обучалась на радиолокационных станциях П-12 и по П-15.

Ребята были самые разные – одни честно учились, пытаясь разобраться в доставшейся им технике, другие изначально ее ненавидели, и для них учеба была наказанием. Ну и конечно, уровень образования. Попадались такие, которые не умели писать на родном языке, кому-то, просматривая конспекты, я исправлял грамматические ошибки. Самым глупым в группе ПУАЗО считался медлительный, с сонным взглядом Бен Хауис. Он откровенно ничего не хотел делать, да к тому же выяснилось, что он окончил четыре класса. Объясни-ка ему основы радиолокации. Бен Хауиса не любили, а местный поэт-любитель написал про него гадкий стишок, начинавшийся «Бен Хауис ка халлюф хатта мин хушмих махруф»[22]. Военно-технические термины забываются, а вот стих залег в память на полвека.

Почему не любили Бен Хауиса, я понял после одного разговора с ним. Он проклинал Алжир, ненавидел армию, куда попал случайно, презирал своих сослуживцев. Пределом его мечтаний было уехать во Францию и работать там шофером. И впрямь – зачем ему ПУАЗО?

Его антиподом был активный и всегда любопытствующий Мухаммад Шукал, который задавал вопросы практически на каждом занятии и всегда поднимал руку самым первым. Этот быстрее всех разобрался в ПУАЗО и пытался тренировать отстающих. Задавал он вопросы и на переменах, что было приятно, но утомительно. Реутов порой просто махал рукой в мою сторону – дескать, ты и объясняй.

Командиром группы был старший сержант Меc’и, небольшого роста подвижный парень с острым взглядом, который держал порядок в группе. Мес’и не был арабом, он был шауя (бербером). Берберы – этническое меньшинство, которому присуща большая, чем арабам, энергетика. Они менее религиозны и хранят свои традиции, в том числе языческие. Берберы считаются «плохими мусульманами», но вслух об этом говорить не принято. Старший сержант оказался очень внимательным учеником. И когда наступил итоговый экзамен, на который явилось все местное – алжирское и советское начальство, ему было поручено отвечать первым для создания общего позитивного настроя.

Экзамен начался с небольшого недоразумения, за которое я мог получить по шапке.

Не я первый переводил ПУАЗО, не мне первому он надоел. Один из переводчиков «былых времен» прозвал эту громоздкую железную коробку «сундук маньюк» (в литературном русском языке это может звучать как ящик, пострадавший от сексуального надругательства). Прозвище вошло в оборот и стало неформальным техническим термином.

Так вот, первым на экзамене стоял вопрос «тактико-технические данные ПУАЗО». Каюсь, Мес’и знал, где лежит билет и уверенно протянул к нему руку. Первую фразу он начал с «сундук маньюк предназначается для…», тут же быстро сориентировался, но слово не воробей. Кто-то из «местной стороны» шепотом перевел советским экзаменаторам неофициальный термин. Уверен, что все долго веселились, однако вопрос «кто научил» в воздухе витал. Впрочем, карательных мер не последовало. Да и то, как установить, кто первым научил алжирцев этому безобразию.

Запомнился и еще один экзамен, который тоже не обошелся без недоразумения. Прислали на факультет офицерскую группу для обучения на «Шилке», а это уже вполне современная техника – «Шилки» провозили на параде на Красной площади все 80-е годы.

У алжирских лейтенантов «собственная гордость», и вели они себя соответственно, то есть нахально. Чаще других выступал лейтенант Слиман (кажется, так звали этого хамоватого мальчикообразного парня). И вот экзамен. На него приехал сам заместитель министра обороны Алжира. Стоим на башне «Шилки». Слиман начинает комментировать ответы экзаменующихся, а заодно и их перевод. Переводчик ему тихо: «Заткнись». Лейтенант хмыкнув, говорит еще громче. И тогда