До сих пор я баюкал только чужих детей, и мне действительно нравилось возиться с ними, я не солгал тебе. Но свой ребенок — это ведь совсем другое. Только мне страшно подумать о том, что ты никогда не родишь мне этого чудесного ребенка…

Меня просто переполнило это желание оберегать и нянчить, потому я и осмелился взять тебя за руку — уже там, на берегу. Хотя, казалось бы, после того, как ты прижималась ко мне, обнаженная, это не Бог весть что, но на самом-то деле это куда более смелая ласка. По крайней мере, я сам ощущал это именно так.

Я шел по берегу, осторожно сжимая ее пальцы, такие тоненькие, и нес какую-то чушь про петушиные бои. Просто ничего другого в этот великий момент не оказалось в моей голове. Вот же ирония судьбы! Три года изучать все, что связано с величайшими произведениями искусства, а в главные минуты жизни от растерянности вспомнить лишь то, что связано с этим кровавым зрелищем, столь любимым всеми азиатами.

Алисию ужаснуло то, что я смотрел на это собственными глазами, и ничего не предпринял, чтобы остановить жестокое зрелище. Наверное, она увидела во мне древнего варвара, приходящего в неистовство от вида гладиаторских состязаний. Это я еще не сказал ей, что не только мой отец, но и я сам делал ставку на одного из петухов. Он проиграл. Бедный рыжий птиц…

На самом деле, у меня не так уж и кипела кровь, когда я болел за своего обреченного на поражение избранника. Я просто был чертовски зол на отца, не желающего возвращаться домой, и хотел чем-то отвлечься. Чем-то, что может увлечь по-настоящему. Я ведь еще не знал, что на следующий день встречу Алисию.

Это я написал уже ночью, когда она уснула в постели, которую без разговоров уступил мой отец (она проиграла спор!). Мы же с ним пристроились в креслах возле окна, и он сразу же уснул, если только не похрапывал нарочито, надеясь подсмотреть что-нибудь пикантное. Если так, то он был глубоко разочарован. За всю ночь я встал только один раз, чтобы попить воды, потому что близость Алисии иссушила меня.

Во сне она сбросила покрывало, и меня вновь охватила почти отеческая потребность заботиться о ней. Я осторожно укрыл Алисию, не потревожив сон, и, стоя возле нее, попытался представить, как все сложилось бы, если б я решился на невозможное и вместо одеяла накрыл бы ее своим телом…

Вдруг бы она прошептала, потянувшись, выгнувшись в полусне: «Кевин… Наконец-то. Я так ждала тебя! Ждала, ждала и уснула».

«А я все не решался потревожить тебя», — шепнул бы я в ответ.

Она упрекнула бы:

«Ну и напрасно. И почему ты такой нерешительный, Кевин?»

«Я такой только с тобой».

«Почему же, Кевин? Почему?»

И тогда я сказал бы:

«Я люблю тебя, Алисия. Я так давно люблю тебя. Кажется, я любил тебя еще до нашей встречи той осенью, когда все вокруг окрасилось в тон твоим волосам, твоим раскрасневшимся от быстрой ходьбы губам. Ты торопилась куда-то, ты пролетела мимо прекрасной стремительной птицей, знающей свою цель, уже разглядевшей свой райский сад. Но еще раньше, гораздо раньше я ощутил в себе эту любовь к тебе, которая теперь переполняет меня. И если я не перелью ее в тебя…»

Она тихо ахнула бы:

«Что это ты имеешь в виду, Кевин?»

«Ты знаешь, Алисия. Ты знаешь».

«Кажется, я догадываюсь…»

«Но… хочешь ли ты?»

«О господи, Кевин! Да я только этого и хочу!»

Мог бы состояться такой разговор? Хочется воскликнуть: а почему бы и нет?

Но скорее всего она подскочила бы на постели и быстро отползла к стене:

«Что ты здесь делаешь, Кевин?!»

«Прости, Алисия. Мне казалось, что тебе холодно одной в этой огромной постели».

«Кевин, — сказала бы она строго, — если б мне было холодно, я взяла бы одеяло».

«Я хотел сказать тебе…»

Но Алисия вскинула бы руку:

«Утром, Кевин. Ты не тот человек, с которым мне было бы приятно пошептаться в темноте».

И я отправился бы к своему креслу.

Что я и сделал, не унижая себя попыткой, заранее обреченной на неудачу. Потом достал свой блокнот и записал в него стихотворные строки. Неумелые, согласен. Где-то уже было это про звезды, просвечивающие — сквозь. И насчет золотистого локона — довольно банально, правда, у нее они именно такие, что тут поделаешь? Хотя все равно плохо, плохо, я это понимаю, но ведь это одни из первых моих стихов. Сколько их всего? Но сколько бы ни было, все они посвящены ей, Алисии.

А лучше бы я учился рисовать, ведь она так загорелась желанием увидеть свой портрет. Бедная моя девочка, как же так вышло, что никто до сих пор не нарисовал тебя? Что же они изображают на своих холстах, если не замечают твою ускользающую от повседневности красоту?

Поразительно, но этой ночью я не видел тебя во сне. Наверное, потому, что тобой был наполнен весь прошлый день, и потому, что я слишком спешил проснуться, чтобы начать следующий, великолепный и неповторимый, в котором тоже должна была быть ты.

И утро не обмануло меня: проснувшись в своем кресле, я сразу увидел тебя, все еще спавшую в новой для тебя постели. Но какие-то недоступные мне сны уже связали тебя с этим ложем мистическими нитями, и ты никак не хотела просыпаться. Возможно, тебе снился тот парень, о котором были твои стихи и которого тебе так хотелось видеть на моем месте — под звездами среди волн. Он должен был прилететь сюда с тобой…

Почему же ты так же скрываешь от него свою трепетную, несовременно-утонченную любовь, как и я от тебя свою? Зачем тебе таиться? Невозможно представить человека, который не преисполнился бы гордости, узнав о твоих чувствах к нему. Счастливчик, погруженный в неведение, должен ли я помочь тебе?

Пока я размышлял об этом, ты проснулась и издала, потягиваясь, совсем не мелодичное кряхтение. Как младенец, отдавшийся во власть своих ощущений. Это насмешило меня и вместе с тем вызвало умиление, напомнив шекспировское:

Вот какой потрясающей простоты надо добиваться в поэзии, а не сочинять вирши о звездах. Мы оба этим грешим, но, возможно, это болезненное пристрастие к красивостям пройдет, а Красота останется. Твоя красота.

Она засияла улыбкой на твоем еще сонном лице, когда ты приподнялась и увидела меня. Хотя не во мне было дело, я понимаю, ты улыбнулась всему этому миру. И радостно сказала: