– Но это же не значит, что мы будем вечно воевать? – пытаюсь возразить я.

Почему люди всегда думают, что война – это достойный ответ? Алехандро жаждал поднять оружие против Батисты, пролить кубинскую кровь, и чем все закончилось? Батиста остался у власти, а все, чего добился Алехандро, – это быть изгнанным из Гаваны. Официально мои родители сообщили друзьям, что он учится в Европе, путешествует по миру. Конечно, ходят слухи, но никто не осмеливается бросить моим родителям вызов и спросить прямо, правда ли, что мой родной брат, близнец Беатрис, стал радикалом.

– В кинотеатрах взрываются бомбы, – продолжаю я. – Наши улицы усеяны трупами. Разве это не трупы кубинцев? Невинные люди, случайно оказавшиеся в эпицентре столкновения, которое не имеет к ним никакого отношения. Ты говоришь так, будто все кубинцы должны взять в руки оружие, но если не все хотят одного и того же? Что тогда?

– А как насчет тех, кто стоит в стороне и ничего не делает, пока тиран уничтожает нашу страну, убивает наших соотечественников, потому что народ не выступает против его несправедливости? Какова цена такого бездействия, когда зверства совершаются во имя Батисты? Пропасть разделяет жителей города, которые жаждут перемен, и тех, кто делает вид, что все прекрасно. Главные отрасли, на которые опирается наша страна, – это производство сахара, табака и кофе и туризм. Эти же отрасли порабощают нас как нацию, пока кубинцы работают и прислуживают в полях, в казино и отелях, которыми управляют американские негодяи.

Я вздрагиваю, когда слово «сахар» срывается с его губ. Что же он должен думать о моей семье? Обо мне? Сейчас он здесь, идет рядом со мной, и все же я не могу не задаться вопросом, не считает ли он моего отца причастным к бедам страны. Алехандро, безусловно, считал именно так.

– Американцы контролируют очень большую часть нашей промышленности и нашей экономики. Кто же выигрывает от этой щедрости? Батиста, – продолжает он. – Богатые невероятно богаты, а бедные так отчаянно бедны.

Все исчезает – рев океана, шум дороги. Я не могу оторвать от него взгляда, убежденность в его голосе завораживает. С каждым словом, слетающим с его губ, он преображается. Место серьезного мужчины, с которым я познакомилась вчера на вечеринке, занял кто-то другой.

– Когда я нахожусь в провинции, то вижу своих соотечественников – кубинцев, у которых в домах нет электричества, нет водопровода, они не умеют читать, у них нет возможности ходить в школу, – говорит Пабло, снова глядя на высокие здания. – Когда я приезжаю в Гавану, то вижу, что в домах горит свет, люди прогуливаются по Пасео-дель-Прадо так, словно в их жизни нет никаких забот. В других районах города люди живут очень трудно, но все равно у меня возникает впечатление, что Гавана существует в своем собственном замкнутом пространстве. В тридцать третьем году, когда мы свергли Мачадо, я был ребенком. Я понимаю, что люди устали от насилия, устали от конфликтов, устали от пролитой кубинской крови. Но…

– У меня есть брат, – слова срываются с моих губ, и я готова открыть тайну, которая на самом деле вовсе не тайна. – Когда-то он говорил то же самое.

Рядом со мной Пабло замирает так, словно сумел прочесть мои мысли. Мне кажется, что он мастер по улавливанию тайного смысла, скрытого в паузах, напряженных незаконченных фразах и словах, произносимых шепотом.

– С родственниками бывают проблемы, – говорит он через мгновение.

– Да.

– Он в безопасности? – Пабло спрашивает так, словно тоже кое-что знает о том, как опасно бросать вызов президенту и идти против своей семьи.

– Надеюсь.

Хотелось бы мне верить в это.

– Во всяком случае, я не читала Монтескье, но я поищу его труды в нашей библиотеке. – Я вздрагиваю, когда произношу последнее слово, хотя какой смысл притворяться? Он видел газету и теперь знает мою фамилию. Как бы сильно я ни завидовала свободе Алехандро, у меня нет возможности бросить свою семью, отречься от родителей и от всего того, что они защищают. Да, они – мы, возможно, ущербны. Но наследие семьи и кровные узы незыблемы. – В доме моего отца большая библиотека, шкафы забиты книгами, – продолжаю я сухим тоном. – Не сомневаюсь, что ты считаешь нас декадентами. Наверное, так и есть. Богатство моей семьи зародилось много лет назад, и те, кто родился в семье Перес, пользуются преимуществами, которое оно дает.

– И ты готова принести за это извинения? – произносит он небрежно, но я чувствую в его вопросе неподдельный интерес.

– Ради благосостояния моей семьи? Ради сохранения большого дома и всего остального? Не думаю, что буду возражать, если из моего дома будут убраны все картины – за исключением портрета корсара, который мне очень нравится.

Я искоса взглянула на Пабло, пытаясь оценить его реакцию.

– А может, мне лучше высказать свое отвращение к нашему богатству и тому позору, которое оно мне приносит? Или рассказать тебе о наших благотворительных начинаниях, о людях, которые служили в армии и погибли за независимость Кубы, о том, как мой отец работал вместе с Батистой над Конституцией 1940 года? Возможно, такова наша судьба: в стране, где у многих нет самого необходимого, у нас всего в избытке. Но несмотря на богатство, я вижу трудности и ограничения, с которыми сталкивается мой отец, – его бизнес очень нестабилен, в этом году урожай сахара плохой, и отец вынужден допоздна работать в своем офисе. До меня долетают его разговоры – я слышу, как он сокрушается по поводу нарушенных договоренностей, слышу его опасения по поводу того, куда катится наша страна. Даже богатые ни от чего не застрахованы – у нас есть друзья, брошенные в тюрьму по распоряжению Батисты; мы боимся расстрела не меньше, чем бедняки. Мой родной брат – тому подтверждение. Деньги покупают нам близость к власти, но сегодня эта близость превращает нас в удобную мишень.

Произнося это, я чувствую, что начинаю задыхаться. Ярость застигает меня врасплох. Когда в последний раз меня спрашивали о том, что я думаю? Что я чувствую, когда мир вокруг меня летит в тартарары? Когда я в последний раз могла произнести имя Алехандро? Я украдкой бросаю взгляд на Пабло, гадая, не спугнула ли я его своими вольными суждениями. Но в его взгляде я вижу восхищение.

– Ты очень храбрая, Элиза Перес.

В такой семье, как моя, есть свои понятия о храбрости, но я все равно приму этот комплимент, хотя и сомневаюсь, что я действительно храбра.

– Почему ты так думаешь? – задавая этот вопрос, я уступаю своему любопытству и еще больше раздвигаю границы своей мнимой храбрости.

Проходит мгновение, прежде чем он отвечает мне.

– Потому что ты не притворяешься. Ты такая, какая ты есть. Ты не пытаешься надеть на себя маску – это редкое качество в наши дни. И я подозреваю, что среди обитателей Мирамара это еще большая редкость.

Это очень сомнительный комплимент, но я, однако, в ответ улыбаюсь, не отводя глаза под его пристальным взглядом. Потом я опускаю голову и смотрю на море.

Похоже, нас обоих устраивает воцарившееся молчание – мы идем, не говоря ни слова, лишь ветер, волны и автомобильные гудки нарушают тишину. Время от времени до нас доносятся звуки трубы. Мы прогуливаемся вдоль набережной, и наши тела двигаются в одном ритме.