Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А светлая память денег стоит.
Но я отвлекся. Ко всему я теперь конечно же не работаю ни в «Маргаритке», ни по выездам.
Не хочется вдруг взять да исчезнуть где-нибудь на похоронах или на корпоративной вечеринке, на глазах у всех, как какой-нибудь засвеченный негатив или лужица, что испарилась.
Итак, в тот день я как следует выспался и позавтракал, никуда не торопясь. А потом решил прогуляться в парк, захватив на всякий случай с собой шахматы. Очень люблю и сам с собой поиграть на скамеечке, и когда кто-нибудь подсаживается.
Погода была хорошая, припекало солнышко, и прежде чем идти к своей скамеечке, я решил взять пару бутылочек пива плюс каких-нибудь соленых орешков к нему.
Остановившись под красный сигнал пешеходного перехода на проспекте Комсомольский тупик, я вдруг почувствовал себя как-то странно. Закружилась голова, колени подогнулись от слабости. На лбу выступил холодный пот, а шахматная доска, которую я сжимал под мышкой, чуть было не выскользнула у меня из-под локтя на асфальт.
Я хотел было отойти в тенек, чтобы прийти в себя и отдышаться немножко, но тут светофор переключился на зеленый, и толпа, сжимавшая со всех сторон, понесла меня через проспект. Я послушно шел, думая, как бы мне не упасть от слабости посередине дороги, и первые пару шагов даже не замечал, что идущие навстречу люди не огибают меня, как это принято, и не извиняются, а проходят сквозь меня.
Заметив эту странность, я остановился как вкопанный и огляделся. Меня не было.
В испуге я завертел головой, подумав, что мог упасть где-нибудь позади себя, потерять сознание и умереть, сам того не заметив. Но позади меня, к моему облегчению, я не лежал, а только, торопясь перебежать проспект на мигающий зеленый, бежали люди.
Вот тогда-то я в панике и ухватился за рукав того несчастного гражданина, чтобы спросить его, видит ли он меня или нет.
Но спросить ничего не успел: несчастный гражданин исчез вместе со мной, и больше я его никогда не видел.
Загорелся красный, машины тронулись. Я, понимая, что водителям ни за что меня не увидеть, если даже я сам себя не вижу, побежал вперед, споткнулся, потерял правый ботинок и, пробежав сквозь ленту ограждения ремонтных работ, провалился в закрытый люк.
Падать оказалось недолго. Но я больно стукнулся о дно и наверняка что-нибудь повредил бы себе, если бы у меня теперь было что вредить.
Но мне теперь вредить было нечего.
Дно люка, на которое я упал, оказалось квадратным и каменным. Скорее всего, это был черный гранит, как в метро на переходе со станции «Железностроительная» на «Радиальную».
Было совершенно темно. По привычке пошарив возле себя исчезнувшими руками, я с удивлением коснулся ими какой-то очень высокой фигуры, стоявшей позади меня. А также еще двух фигур, не таких высоких, как та, первая, со спины; одна была слева, вторая – тоже слева, но дальше.
Внезапно над головой у меня кто-то распахнул люк, и хлынувший сверху ослепительный дневной свет залил пространство.
Вокруг меня, и впереди и сзади, стояли шахматные фигуры. Каждая из них имела человеческое лицо. И почти все они смотрели на меня, точно чего-то ожидая. И я посмотрел на себя тоже. Теперь я был. Был белой пешкой D2.
И прежде чем я успел осознать весь ужас произошедшего, белая Королева положила мне руку на плечо и сказала: «Пшел вон, дурак!»
И я пошел на D3.
В то время как доверчивый спецкор метался по гулким и равнодушным редакционным лестницам в попытках пристроить в какую-нибудь колонку письмо исчезнувшего Безумного К. М., Антон Павлович Райский метался в своем кабинете под одеялом.
Под одеялом Антона Павловича преследовали ботинки.
Черная пара с дырочками для вентиляции и ненавязчивым тиснением вошла в кабинет писателя на утренней заре.
Антон Павлович уже отходил ко сну, когда неприятный скрип открываемой двери вспугнул перламутрового Морфея с его подушки.
Перламутровый Морфей Антона Павловича легко и неслышно вспорхнул, покружил над шахматной доской, перелетел на Спинозу, прополз по Заратустре и выскользнул в форточную щель.
Антон Павлович высунул из гусеницы пододеяльника голову и, недовольно щурясь, посмотрел в сторону вспугнувшего чуткого Морфея звука.
С этого неприятного момента сон Антона Павловича покинул Антона Павловича окончательно.
Антон Павлович широко распахнул рот и ахнул.
– Ах! – ахнул Антон Павлович, и вскрик его неслышно пронесся под потолком и тихо выскользнул вслед за Морфеем в распахнутую форточку.
Черные ботинки с дырочками и тиснением нерешительно потоптались в дверях, видимо стесняясь, что явились без приглашения и потревожили Антона Павловича. Но поскольку Антон Павлович затаился под одеялом, страшась незваных гостей, то ботинки тихонечко прикрыли за собой дверь и, неуверенно ступая, вошли.
Они шли тихо-тихо, едва касаясь пола подошвами, а может быть, и вовсе не касаясь его. Антон Павлович следил за ботинками с дивана, и сверху нельзя было разглядеть, идут ли они или парят.
Ботинки приблизились и остановились, точно хотели убедиться, спит ли Антон Павлович или только притворяется спящим. Антон Павлович в ужасе зажмурился и отчаянно захрапел.
Наконец ужасные ботинки, убедившись, что Антон Павлович не притворяется, отошли от дивана и несколько раз прошлись туда-сюда вдоль книжных полок, с видимым удовольствием разглядывая собрания сочинений.
Антон Павлович угрюмо и недоверчиво следил за гостями из щелочки левого глаза.
Ботинки остановились под Шопенгауэром, задумчиво покачались на подошвах, еще раз недоверчиво оглянулись на Антона Павловича (Антон Павлович опомнился, зажмурился и захрапел с новой силой), после чего подошли к письменному столу и склонились над шахматной доской.
«Не могут ботинки склониться над доской!» – приоткрыв щелочкой глаз, раздраженно подумал Антон Павлович.
«Надеюсь, мне это снится!» – возмутился Антон Павлович.
«Разумеется, мне это снится!» – успокоил себя Антон Павлович, а тем временем неприятные гости, повернувшись к хозяину спиной, стояли неподвижно, задумчиво склонившись над шахматной доской.
Антон Павлович, до сих пор очень боявшийся ботинок и лежавший под одеялом неподвижно, как высохший таракан между стекол, вдруг почувствовал, как страх в нем тускнеет, сменяясь справедливым гневом.
Это его шахматная доска и это его партия, и никто на свете, кроме него самого, не имеет права задумываться над ней.
«С меня хватит!» – подумал Антон Павлович.
«В конце концов, не зарежут же меня эти ботинки!» – подумал Антон Павлович и уже хотел решительно шевельнуться, чтобы вспугнуть нахальную обувь, как вдруг подумал еще.
