Антон Павлович спал, но его нетерпеливая муза продолжала за Антона Павловича во сне:

«…Смятые клочья „Последней Надежды“ вешний ветерок уносил в сторону пешеходного перехода на улицу Героев. Тем временем по пешеходному переходу со стороны улицы Героев на бульвар неторопливо шла жена Антона Павловича Райского Людмила Анатольевна Райская.

Погода стояла чудесная. Вешний ветерок дунул посильнее, и 34-я страница „Надежды“ с легким шорохом опустилась Людмиле Анатольевне на широкую грудь.

Людмила Анатольевна удивленно смахнула бумажку.

Ветер дунул опять, и за 34-й страницей на грудь Людмиле Анатольевне опустилась страницы 35, 36 и 37-я.

С 38-й страницей в руках, наступая на бумажные клочья, усеявшие бульвар, Людмила Анатольевна приблизилась к скамейке, где неиздаваемый автор складывал из эпилога „Надежды“ бумажные самолетики.

Крупная женская тень накрыла потерявшего надежду Виктора Петровича Рюмочку. Несчастный поднял глаза. Окруженная золотым сверкающим нимбом майского солнца, с веером формата А4 в руках стояла, склонившись над ним, сама Людмила Анатольевна Райская, супруга Антона Павловича Райского, а заодно председательница отборной комиссии всероссийского литературного конкурса „ЛИТДЕБЮТ“.

„Ну-ну, уважаемый, никогда не стоит терять надежду!“ – произнесла эта святая, мудрая, великолепная женщина…» – распоясалась Муза, и в этот момент Антон Павлович, почувствовав укол ревности, распахнул глаза.

– Еще чего! – произнес Антон Павлович, без всякого удовольствия спуская ноги с дивана…

И в этот пренеприятный момент Людмила Анатольевна, постучавшись, приотворила дверь кабинета и, присев на край дивана, рассказала Антону Павловичу всю эту историю и протянула ему рукопись с «Последней Надеждой».

Антон Павлович Райский повозился в кресле, пошуршал листами, нетерпеливо почесал ступней о ступню, поискал в левом ухе мизинцем и, ничего не найдя, решительно захлопнул папку с «Последней Надеждой».

Антон Павлович был мрачен. Два его мутных, пустых глаза в роговой восьмигранной оправе увеличительных линз тонули в тенях прячущих рассвет гардин. Губы знаменитого автора чмокали и дрожали.

Мерсью, свернутая в шляпу на клетчатом пледе, смотрела на знаменитого литератора пристально и пронзительно, как смотрят с осенних веток кладбищенские грачи, души умерших да подворотные крысы.

Антон Павлович пошевелился опять, стараясь устроиться в кожаных подлокотниках поудобнее, но что-то ему мешало. Душило и не давало покоя.

Антон Павлович поискал ключ, нащупал в глубоком кармане халата бородку, тень Антона Павловича согнулась и открыла нижний ящик письменного стола. Райский приподнял тяжелую пыльную стопку безымянных рукописей и в самый низ, заботливо поправив края, уложил «Последнюю Надежду» младшего корректора «Центральной слави».

– Мертво… Старо… Писано-переписано… – пробормотал, запирая рукопись в ящик на три поворота, знаменитый прозаик.

Ключик отправился обратно в махровый карман. Писателя отпустило. Антон Павлович сладко зевнул, встал, протягивая в рассвет девять пальцев, с удовольствием пощелкал хрящами и, выдернув из-под собачонки клетчатый плед, прилег на диван и мгновенно уснул.

Спустя пять минут Мерсью свернулась у писателя на груди в зубастую шляпу.

– Антоша, ты ознакомился? – спросила полднем того же утра у Антона Павловича супруга. Антон Павлович брезгливо ковырнул ложкой серую густую пленку геркулесовой каши, поморщился, обернулся и ласково улыбнулся жене.

– Мертво, старо… Писано-переписано – отвечал он.

И великолепная, мудрая, святая женщина, Людмила Анатольевна Райская, председатель выборочной комиссии «ЛИТДЕБЮТ», расплылась в ответной всепонимающей улыбке.

Чем-то улыбка этой святой, мудрой женщины напоминала затянутую на шее удавку.

Антона Павловича передернуло. По спине заспешили мурашки.

Виктор Петрович Рюмочка с шести утра сидел на скамеечке перед подъездом Антона Павловича в ожидании благоприятной рецензии.

Но Райские сегодня не выходили.

– Никанор, пусти меня! Я ее задушу! – говорил Виктор Петрович Никанору Ивановичу Сашику и рвался наружу из серого дерматинового пальто простуженной впалой грудью.

Никанор Иванович крепко держал друга за шиворот.

В груди рвущегося младшего корректора хрипело и булькало, по щекам его текли слезы.

Никанор ловко отпрыгивал от брыкавшегося подошвами прозаика и нажимал боком, втискивая младшего корректора в кирпичную кладку стены дома № 13-бис.

Под аркой дома литераторов возбужденно и безмолвно метались тени приятелей.

По мечущимся теням сотрудников «Центральной слави» спешили крупные столичные крысы.

– Пусти меня, Никанор! Пусти! Я задушу эту проплаченную литературную гадину! – хрипел неизданный автор и дикими горящими зрачками вглядывался в даль, глубоко высунув из ворота тощую голую шею.

Тень Людмилы Анатольеваны, стуча впереди себя каблуками, приближалась к подъезду. Достигнув козырька, тень поднялась по ступеням и, ослепленная распахнутой створкой, погасла.

Никанор с легким выдохом отпустил воротник безумца.

Безумец бросился на тротуар, пометался сатанинской скорбной тенью меж песочницы и детских качелей, рванулся к закрытым дверям, замолотил кулаками, треснул головой и заскулил, оседая.

Никанор Иванович набрал домофон. Приятели вошли в парадное.

Антон Павлович аккуратно записал произведенные ходы в маленький блокнот черной натуральной кожи.

Время приближалось к закату.

То есть к ужину.

Никанор Иванович Сашик, спецкор газеты «Центральная славь», второй час сидел в кабинете Вениамина Александровича Карпова, застрявшего в пробке на Ленинском, и задумчиво смотрел на шахматную доску. Полуденный зной, тополиный и ясный, трепал незабудковую шторку главреда, и звуки весеннего дня, доносившиеся с улицы, кисельно и сонно качались в мутном, как рыбий пузырь, окне.

Никанор Иванович играл в шахматы с мухой.

Нельзя уже припомнить, как пришла в голову Никанору Ивановичу эта странная, целиком занявшая его мысль. И никто в кабинете Вениамина Александровича не мог наблюдать игры Никанора Ивановича с мухой, чтобы осудить, подивиться или посмеяться над ним.