Взрослым не положено бояться темноты, да и шли они не по мрачной пустой улице. В большинстве домов по обе стороны горел свет, было слышно, как смеются, разговаривают и хлопают дверьми их обитатели. Дядя казался Льюису странным, но мальчику эта странность скорее нравилась.

На углу Мэншн-стрит и Хай-стрит Джонатан остановился. Перед почтовым ящиком с надписью «Только для писем» мужчина поставил чемодан и сел на него.

– Нам в дом на вершине холма, – отдышавшись, пояснил Джонатан.

Хай-стрит[4] в свое время получила правильное название. Улица поднималась наверх и дядя с племянником шли, наклонившись вперед и медленно переставляя ноги. Льюис то и дело предлагал дяде помочь с чемоданом, но тот каждый раз отказывался, уверяя, что справится сам. Мальчик уже жалел, что притащил с собой столько книг и свинцовых солдатиков.

На вершине холма Джонатан вновь опустил чемодан. Затем достал пестрый платок и промокнул лицо.

– Вот и они, владения Барнавельтов. Как тебе?

Льюис осмотрелся.

Перед ними возвышался трехэтажный каменный особняк с высокой башней. Во всем здании горел свет. Свет лился даже из верхнего овального окошка, в окружении отделочной плитки похожего на глаз. Перед домом раскинулся каштан. Его листья тихо шелестели под порывами летнего ветерка.

Закинув руки за спину и широко расставив ноги, Джонатан постоял немного по стойке «вольно». Затем повторил:

– Как тебе здесь, а, Льюис?

– Очень здорово, дядя Джонатан! Мне всегда хотелось жить в особняке, а это определенно похоже на особняк.

Льюис подошел к вычурной ограде и потрогал одно из железных украшений, рассыпанных по всему ограждению. Затем уставился на вывеску с цифрой «100», набранной из красных стеклянных светоотражателей.

– Дядя Джонатан, он настоящий? Дом, я имею в виду.

Джонатан растерянно взглянул на мальчика.

– Да… Да, конечно. Настоящий. Давай-ка зайдем внутрь.

Джонатан дернул петлю шнурка, на который закрывались ворота. Те со скрипом отворились. Льюис зашагал к дому, и Джонатан пошел следом, волоча за собой чемодан. Они поднялись по ступенькам и вошли в дом: в передней оказалось темно, и только в дальнем конце коридора мелькал свет. Дядя поставил на пол чемодан и приобнял Льюиса.

– Ну что ж, заходи, не стесняйся. Теперь это твой дом.

Льюис оглядел внушительную переднюю и направился к ближайшей двери. Путь, казалось, занял целую вечность. Дойдя наконец, Льюис попал в комнату, залитую желтым светом. На стенах висели картины в тяжелых позолоченных рамах, каминную полку загромождали самые неожиданные вещи; посреди комнаты стоял круглый стол, а в углу – седая женщина в мешковатом фиолетовом платье. Она прижималась ухом к стене и прислушивалась.

Льюис остановился, глядя на нее. Мальчику стало неловко, – он будто случайно помешал кому-то заниматься тем, чего делать не стоит. Ему показалось, что они с Джонатаном вошли довольно шумно, но эта леди, кем бы она ни была, похоже, не услышала. Удивилась и смутилась, как и сам Льюис.

Теперь же она выпрямилась, поправила платье и весело поздоровалась:

– Привет. Я миссис Циммерман, соседка.

Льюис вдруг осознал, что смотрит на одно из самых морщинистых лиц, которые ему доводилось видеть. Но глаза незнакомки выражали дружелюбие, а морщины сложились в узор, обычно сопровождающий улыбку. Они пожали друг другу руки.

– Флоренс, это Льюис, – представил племянника Джонатан. – Помнишь, Чарли про него писал? Автобус в кои-то веки пришел вовремя. Наверное, для этого подвига водителю пришлось напиться. Эй! Ты что, воруешь мои монеты?

Джонатан подошел к столу. Только теперь Льюис обратил внимание, что на красной клетчатой скатерти разложены монеты – кучками и столбиками. Монеты самые разные, а большая часть из них – иностранные: похожие на пончик арабские со скаутскими узлами, кучка темно-коричневых медяков, на которых был изображен лысый мужчина с подкрученными вверх усами, большие тяжелые английские пенни, с которых с разной степенью суровости глядела королева Виктория, и крошечные серебряные монетки не толще человеческого ногтя. Не обошлось и без серебряного мексиканского доллара, напоминавшего по форме яйцо, и настоящей римской монеты, покрытой зеленой ржавчиной. Большей же частью в столбики были сложены блестящие золотом латунные кругляшки с надписью «Bon Pour Un Franc»[5]. Льюису понравилась гравировка, но французского он не знал, и потому все вертел фразу в уме, пока из «Бон пор ун франк» у него не вышло «Бум-бум, господин Фрэнк».

– Не брала я твои ненаглядные Дублоны Брашера[6], – раздраженно бросила миссис Циммерман, – Просто подровняла столбики. Понятно, рыжая метелка?

– Столбики подровняла. Такого я не слышал еще, карга старая! Но неважно, потому что сейчас нам надо их разделить на три части. Льюис, ты умеешь играть в покер?

– Да, но мой папа мне не… – мальчик запнулся. Джонатан увидел, что у ребенка на глаза навернулись слезы. Льюис подавил всхлип и продолжил: – Мой отец ни за что не разрешил бы мне играть на деньги.

– О, на деньги мы не играем, – со смехом успокоила мальчика миссис Циммерман. – Если бы играли, я бы давно забрала этот дом себе, да и все, что в нем есть, тоже.

– Черта с два, – возразил Джонатан, перетасовывая карты и выпуская клубы дыма. – Черта с два. Ну что, разложишь монетки, страшила? Нет? Тогда дилер решит, что кому. А первым сдаю я. Только без всяких хитрых девчачьих игр, никаких «Выкинь первую карту» или там «Ночной сорочки Джонни»! Играем в простой пятикарточный дро[7]. Ничего эдакого.

Он снова выпустил клуб дыма и готов был уже начать сдавать карты, но заметил лукавую улыбку на лице миссис Циммерман.

– Да, кстати, – сказал он ей. – Принеси-ка Льюису холодного чая, и мне налей. Без сахара. И захвати печенья с шоколадной крошкой.

Миссис Циммерман встала и сложила руки в услужливом жесте.

– Как подать Ваше печенье, сэр? По одному запихать в рот или раскрошить и засыпать за ворот?

Джонатан показал ей язык и повернулся к племяннику:

– Не обращай на нее внимания, Льюис. Она думает, что умная, раз окончила больше колледжей чем я.

– Я бы и без того умнее была, куст горелый. Извините, ребята. Сейчас принесу, – сказала соседка, повернулась и ушла на кухню.