тебя не схавает, будь спок, пока ты нужен ей лично, говорят. Вообще, говорят, ты нужен телевидению, только пока ты нужен Плотниковой. И не иначе.

И не дай бог тебе диктовать собственную волю или проповедовать свои взгляды, этот номер не пройдет. Только сама ведущая знает, о чем пойдет разговор в ее вечерней программе. И главное — каким образом он пойдет. Может быть, на подводке к сюжету из колонии ее глаза станут печальными, соленая влажность вспухнет под розовым веком, подчеркнутая ярким студийным светом. Или улыбка заискрится материнской теплотой, когда она станет читать с монитора текст о художественной самодеятельности детей-олигофренов…

Однако зритель, где бы он ни был, — на Камчатке или в Калининграде, в субполярной области или в пустынной южной степи — прошепчет влюбленно, любуясь своим телевизорным, домашним божеством:

— Она ангел… Она действительно ангел!

Этот ангел каждый вечер входит в наш дом, каждый вечер грустит и радуется с нами, указывая нам путь добродетели и предостерегая от пороков. Кажется, что он — лучшее, что есть в нас. Он — это мы, а мы — это он. И поэтому ему можно верить, как самому себе, без оглядки.

Поэтому мы верим ему, как самому себе. Каждый вечер наш ангел снова с нами, в эфире. Он улыбается нам, обещая светлое, несбыточное будущее. Он — обещание того, что завтрашний день наступит. Он — залог грядущего рассвета. Он с нами — и значит, все будет хорошо…

Во всяком случае, так думала Настя о себе самой.

Итак, оттепель… В оттепель ее не одолевает сонная дремота, ей не хочется хныкать и валяться в постели до полудня, а потом, усилием воли изгнав себя из дома, бесцельно бродить по магазинам от прилавка к прилавку, как неприкаянная потерявшаяся девочка тридцати с лишком лет от роду, не знающая, где приклонить голову, кому вручить свою никчемную, опостылевшую жизнь. Напротив, сегодня с самого утра новорожденный день развернулся белоснежной, без единой морщины скатертью, лаская ее светлые очи камчатной белизной, отдавая себя в ее полное, безраздельное распоряжение.

С самого утра все ладилось, спорилось и кипело в руках. Телефон выдавал только приятные известия, впереди ожидались только приятные хлопоты…

Его не было! Горизонт казался чистым, не замутненный его смрадным присутствием. Мир принадлежал ей всеми клеточками своего цельного, многосуставного существа.

С самого утра подспудное веселье вдруг овладело ею, выгнав ее из кровати в детскую — зарыться лицом в младенческие кружева, в новорожденный пух дочери, чтобы пропеть, торжествуя, — моя! Моя, больше ничья, моя полностью, вся, до последнего ноготочка на пальчике, до последней птенчиковой волосины на макушке, до последнего, только что вылезшего зубика — моя!. Своими еще куцыми мыслишками, кривой, неумелой улыбкой — моя. И этот аромат, молочный, детский, чуть сладкий — мой! Больше ничей, главное — не Его. Она не отдаст ее никому! Тем более — Ему…

Потом улица с просевшими оттепельными сугробами, серыми от ретуши городского чада, с куцыми обрубками тополей, с назойливо яркой рекламой — вся моя! Мимо охранника, кубарем по лестнице — бегом, чтобы успеть к верстке программы по вечным московским пробкам. Одышливо впуская в себя влажный оттепельный воздух.

Безмолвный шофер — весь ее до последней извилины, до последней жилки на кистях набрякших трудовой кровью крепких рук — почтительно интересуется, какой дорогой ехать. Мимо ли Кремля, через непродыхаемую пробку, или же выбрать путь через глухие закоулки центра.

Настя выбирает набережную — ей нравится щуриться на тусклое золото колокольни (тоже мое!), смотреть на воронье, расчертившее небо над Кремлем (мое до последнего перышка!). Нравится окидывать взглядом краснокирпичный зубчатый частокол, похожий на расческу с обломанными зубьями, — принадлежащий ей до самого последнего ласточкиного хвоста. Нравится щуриться и мечтать, в воображении отрываясь от земли. Нравится, что шофер (преданный, послушный, тактичный, безнадежно влюбленный в нее) не посмеет нарушить драгоценное молчание, нерушимое и святое, как высокооктавное пение эфира.

Скажите, Настя… — Это какой-то репортеришка, просочившийся в машину, чтобы на бегу выжать из нее торопливое интервью. Он тоже влюблен в нее — как и все остальные.

Плотникова отрывает взгляд от кремлевских башен, шпилями тычущих небо, испустившее в месте укола кровавую звездчатую капельку.

В его голосе вдруг прорезывается волнение, не похожее на профессиональный выморочный интерес. Бедный глупенький дурачок. И он тоже… как все они… как всегда… Он тоже боготворит ее.

— Пару слов о вашей личной жизни.

— Моя личная жизнь — это телевидение.

— Но ваша дочь…

— Она принадлежит только мне, и никому больше… А что касается меня лично, я не могу принадлежать конкретному мужчине, поскольку уже принадлежу телевидению, и только ему… И потом, вам не кажется, что меня слишком много для одного человека?

Две запятые в углах смеющегося рта. Искрящийся синий смех в глазах. Репортер выдыхает влюбленно:

— Да, вы — наше национальное достояние… Вы — ангел!

Уже на подъезде к АСК-3 этот дурачок пытается назначить ей свидание — будто бы для вычитки интервью, хотя такие вещи обычно делаются через секретаря. Но Настя молча считывает его взволнованные мысли своим сканирующим взглядом…

Сейчас парень клянет себя за то, что поленился надеть свежую рубашку, которую, впрочем, не различить из-под серо-зимней потрепанной куртки. Волнуется табачным запахом изо рта. Переживает из-за чересчур отросшей щетины — верно, у него из-за бритья раздражается кожа, приходится ходить небритым по два дня подряд, а сегодня, как назло, подкатывает третий… Перебирает в мозгу гладко обточенные, проверенные на глупых нимфетках фразы — безусловно бронебойные в простейших любовных эпизодах, но бесполезные в данном, экстраординарном случае. Потом, отбросив их, лепечет нечто совершенно ребяческое, глупое, априори не годящееся. Сначала: «Вы мне" так нравитесь», — звучит беспомощно. Потом: «Может быть, мы могли бы…» — неуверенно. «Позвоните, вот мой сотовый», — пораженчески.

Но Настя снисходительно произносит неземным голосом, лаская его щетину своим бархатным, средиземноморским взором:

— Я знаю, как сложно брать интервью. Задавать при этом небанальные вопросы — сложно втройне… У вас получится, надеюсь…

Чтобы, когда этот мальчик выкатится из салона, прочитать на его растерянном, ошеломленном, безнадежно влюбленном лице: «Она — ангел!» Чтобы удовлетворенно усмехнуться собственной догадке…

Оттепель!

В студии царит покой. Тишина. Пыльный, слегка наэлектризованный воздух. Запах пластика и еще чего-то неуловимого, искусственного — привычный, любимый запах. До эфира еще много времени, очень много, но Настя уже здесь — скоро верстка передачи, важный этап подготовки программы.

Едва Плотникова, благоухая влажным оттепельным запахом, запутавшимся в волосах, вплывает в студию, к ней на коротеньких ножках подкатывает Алена Гурзова. Сорок лет, рыбий взгляд,