Ангел в эфире - Светлана Владимировна Успенская

Успенская Светлана 

Ангел в эфире

Романы успешной леди детективного жанра Светланы Успенской остросюжетны и ироничны. В них есть что-то, заставляющее вспомнить Джеймса Хедли Чейза и Иоанну Хмелевскую. Но самое главное, что Светлана Успенская — художник абсолютно оригинальный и не терпящий перепевов.

«Слово»

Эти детективы уверенно завоевали книжный рынок, что неудивительно. Женщины вынуждены один на один противостоять действительности, и героини Светланы Успенской, которым это удается, вызывают всеобщий интерес.

«Досуг»

В мощном хоре отечественного женского детектива книги Светланы Успенской занимают особое место. Их трудно спутать с другими. Прозу Успенской отличает хороший стиль и отсутствие надоевших и переходящих у других авторов из книги в книгу штампов, ее герои не вырезанные из картона двумерные фигуры, а полноценные, с яркими и запоминающимися характерами люди.

«Тверская, 13»

Скоро все будет хорошо — потому что скоро Его не будет. Все равно, как и каким способом, известен лишь конечный результат — Его скорое обязательное исчезновение.

Может быть, он упадет, обливаясь кровью, на кафельный пол. Корчась от резкой кинжальной боли.

Может быть, простреленный навылет, ужом совьется у ее ног, чтобы уже никогда не распрямиться. И даже для похорон его не смогут разогнуть, чтобы он лежал в гробу прямо и благостно, как принято покоиться в домовине.

Может быть, в последний раз в жизни, увидев упершийся в зрачки свет бестрепетно неоновых фар, он коротко вскрикнет — прощаясь с ней. То есть с жизнью.

Может быть, станет ползать, униженно вымаливая прощение, чтобы уже в следующий миг, тихо охнув, застыть с умоляющим выражением навсегда остановленных глаз — мешок гадостных мыслей, вместилище отборного дерьма, средоточие человеческой мерзости.

Может быть, он тихо уйдет во сне, чтобы больше не вернуться в реальный мир. Не обернуться. Не проснуться.

Может быть… Может быть…

Она еще не знает, она еще не решила. Но это будет, потому что это справедливо. Потому что он этого заслужил.

— В студии тишина! — командует режиссер из аппаратной. — Настя, почему такая грустная? Проверь микрофон… Тридцать секунд до эфира!

Возможно, она навестит его могилу в черном праздничном платье вдовы, со светлой улыбкой скорби на лице — на искореженном счастьем лице.

Может быть, скажет, что любила его всю жизнь, от первого до последнего дня.

Может быть, попросит у него прощения — за все и ни за что.

Может быть, она его простит, может быть… Когда-нибудь потом. Когда его уже не будет.

Во время оттепели воздух наполнен запахом прелой земли. Земля набухает, жирнеет под снежным спудом, набираясь сил; ее слипшиеся комья наливаются животворным соком, надеясь по весне разродиться чахлой, отдающей мазутом зеленью. В оттепель городской люд насморочно чихает, тоскует по солнцу, утонувшему в поролоновом брюхе облаков, и чего-то ждет. Кто ждет скорого выходного, кто повышения жалованья, кто безжалостного докторского диагноза, кто — наступления весны.

Все чего-то ждут, все, кроме нее. Она знает: это случится вовремя. Ей достанется то, что она заслужила. Весь мир разлегся перед ней угодливой, лобзающей стопы пеленой, и остается только снисходительно принять его обожание — как ребенок принимает в руку подаренное яблоко. Потому что она этого заслуживает. Только она.

В сущности, ей нравятся серые московские оттепели. Потеки белой соли на ботинках. Мокробокие машины, вяло ползущие в пробке. Чахлый зимний люд курчавится у метро — скудные веточки впавшего в анабиоз человеческого древа. Она чувствует себя вне толпы — она по другую сторону баррикады, по ту сторону обостренного всеведением сознания. Со снисходительной улыбкой она разглядывает людей, угадывая примитивные желания, простые мечты, несложные обиды. Они для нее — открытая книга, репортажный материал. Они — подручная глина для умелого, поднаторевшего в своем ежедневном ремесле демиурга. Они — ее зрители, благодарно блеющее стадо с умильными глазами, а она — их бессменный, вознесенный над толпой пастырь. Они влюблены в нее — все до одного. Она глядит на них из-за подслеповатого от оттепельной грязи лобового стекла, прикрывшись темным глянцем очков (чтобы избежать докучливого узнавания), — и видит насквозь. Различает мельчайшие извивы их простеньких душ, убористую вязь их мелкотравчатых надежд.

Во время интервью, когда ее спрашивают о поклонниках, она улыбается чуть усталой, но бесконечно милой улыбкой — неожиданно темнеет синий диск радужки, выплескивается ярким светом из густоты вспушенных ресниц, а возле рта прорезываются две морщинки, похожие на две милейшие запятые. Настя отвечает чуть смущенной улыбкой (о, это обаяние, о. приманка экранной женственности!):

— Я ведь журналист. Это моя работа…

Ею интересуются всегда, постоянно, все подряд. Эти люди вообще куда меньше заняты смыслом своей жизни, чем перипетиями ее личных обстоятельств. Почему? Потому что она — звезда.

— Сначала репортаж из женской колонии, потом — материал о семейном насилии, — предлагает Антон Протасов. — Подводочку я набросаю…

Настя не отвечает ему категорическим «нет», не хмурится, не обрывает гневно — ничего такого. Она только смотрит, улыбаясь протяжно и нежно, может быть, чуть укоризненно, но не сердито. Хотя ее губы сомкнуты, Антон интуитивно ловит взбухшее в воздухе решительное «нет», чтобы в следующую секунду сдаться без боя:

— Конечно, ты права… Да, я осел! Конечно, сначала — семейное насилие, а потом женская колония… Как я сразу не догадался! У тебя железная логика, Настя… Ведь сначала творится насилие в семье, а потом женщины сами решаются на насилие, бунтуя против действительности… Слушай, это неплохая подводка! А? Шикарно!

Протасов понимает ее без слов, как собака. Они работают вместе уже два года, и он прекрасно знает, что от него требуется, — а иначе не вкалывал бы в прайм-таймовых новостях, прозябал бы на каком-нибудь убогом дециметре, на грошовом окладе, перебирал местечковые новости. В телевизионных кулуарах болтают, что с Плотниковой сработаться не просто, но зато она «своих не сдает». Телевизионное начальство