Но в любом случае вы не имеете к ней никакого отношения. Вы обычный, живой человек, и я не устану вам это повторять. У вас мания. Бредовое состояние, которое называется «синдром Котара». Психопатология – не моя специализация, но могу вас заверить, что даже я способен отличить мертвого пациента от живого.

– Пилюли от хандры, которые вы мне прописали, доктор, действуют очень плохо. От них свербит в носу.

– Да, это один из побочных эффектов, – кивнул доктор, тактично умолчав о том, что у мертвецов не должно свербеть в носу. – Еще они вызывают невосприимчивость к снотворному и неспособность прочесть каждое пятое напечатанное слово. Полагаю, пилюли не оказывают требуемого воздействия из-за того, что вы отрицаете свою болезнь. И еще из-за того, что вас окружает каждый день. Ваше семейное дело…

– Да, отцовская гордость…

Отец Лео, Уильям Пруддс, был главой «Погребального оркестра господина Пруддса», в который входили: он сам, трое его сыновей и его брат Джеральд. Их узнавали по одинаковым черным фракам, траурным цилиндрам, черным перчаткам и потертым футлярам с инструментами. То, что Мертвец был частью этой семьи, а не семьи какого-нибудь башмачника или портного, казалось, предопределило все с самого начала.

– Какую самую сильную эмоцию вы испытывали за последнюю неделю?

Лео на миг задумался.

– Эмоций нет, есть лишь тяжесть. Невероятная тяжесть… И я снова это сделал, доктор.

Доктор Доу нахмурился, и Лео продолжил:

– Люди косятся, шепчутся… папа очень злится всякий раз, когда я это делаю.

– Тогда, быть может, вам стоит прекратить лежать в чужих могилах?

Лео отвернулся.

– Мне там самое место.

Доктор покачал головой и выключил фонограф. Сердце пациента затихло.

– Леопольд, вы молоды. Вы хороший человек – это большая редкость для Габена. У вас есть только один недостаток…

– Я мертв…

– Ваш разум заперт в чулане, в котором часы ходят назад, верх – это низ, а на полу валяются сломанные причинно-следственные связи. Синдром Котара – очень редкое заболевание, но от того менее реальным оно не становится. Когда я работал в Больнице Странных Болезней, у нас был подобный случай. Женщина полагала, что она мертва. Ну и еще, что она – вестник пандемии.

– Что с ней стало?

– Ее передали в лечебницу для душевнобольных «Эрринхауз». Боюсь, ее дальнейшая судьба мне неизвестна… – Доктор Доу тряхнул головой. – Зачем вы приходите сюда, Леопольд?

– Вы воспринимаете меня всерьез, доктор, – сказал Лео, уставившись в стену. – Слушаете то, что я говорю…

– Разумеется, я вас внимательно слушаю, ведь все ваши ощущения – это симптомы. Но зачем вы приходите на самом деле? Зачем усаживаетесь на этот стул и пытаетесь уверить меня в том, что мертвы? Зачем раз из раза рассказываете мне одно и то же? – Он на миг замолчал и прищурился. – Кажется, у меня есть ответ. Полагаю, вы приходите сюда, чтобы однажды я убедил вас в том, что вы заблуждаетесь. Вот чего вы хотите больше всего, но самое печальное, что вы сами боитесь себе в этом признаться.

– Нет, доктор, – сказал Лео, поглядев на этого бледного человека в потемках. – Я прихожу сюда, потому что вы – единственный, кто меня понимает. Вы такой же, как и я. Мертвец, который почему-то однажды не умер до конца.

***

Это был ранний осенний вечер. Холодный ветер подхватывал листья и обрывки газет. Подхватывал волосы и легонько шевелил поля шляпки.

Небо хмурилось, и в Тремпл-Толл зажгли фонари. Но не во всем. На Семафорной площади, самой запущенной площади Саквояжного района, по-прежнему было темно – светильный газ сюда уже много лет не подавали, а свечи и керосинки местные не жгли – экономили.

Накрапывало, и из отдаленных вещателей на столбах доносилось какое-то невнятное сообщение – лишь коренной житель этих мест мог разобрать в нем: «Дождь. Скоро начнется дождь…»

Лиззи вздрогнула – эти шумные штуковины пугали ее с самого детства.

Семафорная площадь и раскинувшиеся вокруг нее мрачные кварталы были не лучшим местом для одиноких прогулок, особенно для девушки, особенно для такой: миленькой и миниатюрной. Но темные подворотни меблированных комнат и даже паб «Вертляк» с его шумными завсегдатаями не казались ей чем-то страшным – Лиззи ходила этой дорогой каждую неделю. В один и тот же день, примерно в одно и то же время, она брала свою корзинку с шитьем и шла в гости к маме. Сегодня был как раз такой день, вот только погода вызывала у нее опасения: она не взяла зонтик.

Пройдя узкий переулок и задворки «Вертляка», Лиззи вышла к поросшей темно-красным плющом стене и, перехватив поудобнее корзинку, двинулась вдоль нее.

Само время будто застыло в этом тихом печальном месте. Подслеповатые окна выходившего на парковую стену дома были плотно завешаны тяжелыми шторами и даже заклеены газетами, словно те, кто здесь жил, не хотели глядеть на улицу. За стеной росли деревья, очень старые, безмолвные и величавые. Их ветви не колыхались на ветру – ветер просто не мог к ним подобраться, поскольку парк был застеклен, отдаленно напоминая огромную оранжерею.

Путь Лиззи лежал именно туда, и вскоре она без происшествий добралась до арки ворот.

Смотритель мистер Дранкард был здесь – сидел на старом ящике, привалившись к стене. У его ног вычесывал блох облезлый пес Бутылка, и если бы Бутылка не шевелился, Лиззи даже не поняла бы, что в плюще кто-то есть – смотритель не двигался, сложив руки на груди и затерявшись в своем дырявом пальто и потертой шляпе в зарослях.

– Добрый вечер, мистер Дранкард, – сказала Лиззи. – Привет, Бутылка!

Смотритель был неприятным человеком и пьяницей, но мама учила ее быть вежливой со всеми, даже с теми, кто ей не нравится. «Вежливость и доброта, Лиззи, чуть смягчает костяное сердце грубых людей», – говорила она. И хоть Лиззи всегда следовала маминым наставлениям, к сожалению, сталкивалась она лишь с тем, что вежливость, словно какой-то семафор, только сигнализирует грубым людям о том, что их грубость останется безнаказанной.

Вот и мистер Дранкард на ее приветствие лишь криво осклабился, чиркнул себя по щетине спичкой и закурил папиретку, тут же окунувшись в зловонное черное облако табака «Гордость Гротода».

Лиззи