на препирательства, ни на объяснения, ни на пилюли из нот. Нет уж, он не для того вернулся, чтобы, смиренно склонив голову, отправиться на чердак, с трубой и партитурой.

Лео сунул зонтик в стойку у вешалки, после чего, не снимая фрак и цилиндр, зажег свечу на газетной полке. Взяв ручку, макнул ее в чернильницу и принялся писать.

Записка для папы далась намного проще, чем письмо для доктора Доу. Лео несколько раз переписывал все заново, то и дело подлавливая себя на мысли, что выходит совсем не то, что нужно. Формулировать верно было довольно трудно. Он не хотел оскорбить доктора, и хоть папа порой в сердцах называл того «бессмысленной тратой времени с постным лицом» и «напрасной тратой денег с высокомерными запонками», Лео был с ним не согласен. Доктор Доу – очень хороший врач, просто ему он помочь не мог. И все же на бумаге выходило слишком резко и обвинительно: «…вы меня подвели…», «…вы меня обманывали…», «…но я наконец нашел тех, кто мне поможет…»

В итоге, кое-как справившись, Лео вложил письмо в конверт, отчаянно надеясь, что доктор поймет его. Записку для папы он зажал между мехами отцовского аккордеона, который стоял на своем привычном месте, возле стойки для обуви. Затем, сняв башмаки, на цыпочках двинулся по коридору.

Не дойдя до гостиной всего пару шагов, Лео понял, что уйти из дома незамеченным ему не удастся.

В коридоре на полу сидел Генри. Генри глядел на него своими черными, без зрачков, глазами, его сморщенный пятак ходил ходуном, а тонкий хвостик-червячок дергался, будто кто-то привязал к нему ниточку и тянул за нее из стороны в сторону.

Генри был хрякксом. Похожи хрякксы на помесь тощей карликовой свиньи и крысы; одни находят их невероятно милыми, другие – непередаваемо мерзкими. Лео был из числа последних и не понимал тех, кто заводит хрякксов в качестве питомцев. Принадлежал Генри дяде Джеральду, и тот был от него без ума, невзирая на то, что хряккс являлся суетливым, непоседливым, вечно все портящим созданием.

Сейчас Генри мог перебудить всех. А это было очень некстати.

– Пошел прочь, Генри, – сквозь зубы процедил Лео.

Хряккс в ответ лишь фыркнул. Затем вскочил на все четыре ноги и ринулся к Лео, свистя, хрюкая и топоча своими крошечными копытцами, как тяжелый механический шагоход.

Лео успел подхватить Генри за шкирку, пока тот его не обслюнявил. Повиснув у него в руке, хряккс со счастливым видом принялся пускать слюни на пол…

– Сейчас совсем не до тебя.

Генри отправился обиженно сопеть в чулан, где хранились ржавые трубы и тромбоны, а Лео вошел в гостиную.

Первым его встретил храп дяди Джеральда. Дядя, такой же толстый, как и его барабан, как всегда, спал в своем кресле. К слову, спал он в обнимку с барабаном. Больше в гостиной никого вроде бы не было. Повезло…

В углу справа от входа стоял стул. Рядом в стене виднелась круглая крышка с вентилем, за которой пряталась труба пневмопочты – именно по ней приходили заказы для «Погребального оркестра господина Пруддса» от убитых горем родственников убитых жизнью господ.

Заказами и всеми пересылками через эту трубу заведовала бабушка – она никого не подпускала к ней, дни напролет проводя на этом самом стуле. Однажды Бенни попытался втихаря отправить в капсуле своему приятелю Тому Брекли дохлую ворону, и бабушка, помнится, так рассердилась, что гналась за ним со своей клюкой до самого конца улицы Синих Труб, пока не настигла у Горбатого моста и как следует не оттягала бедолагу за уши. С бабушкой было опасно связываться: она только выглядит старой, а на деле даст фору любому мальчишке.

Лео тихонько сел на стул и потянулся к лежавшей на полке капсуле для пересылок. Прежде он и подумать не мог о том, чтобы взять эту штуковину в руки. Хорошо, что бабушка не видит, иначе…

– Смерть – это еще не повод лезть к моей трубе, – раздался тихий хриплый голос.

Лео вздрогнул и обернулся.

Бабушка сидела в кресле у окна. И как он ее не заметил?! Закутанная под самый подбородок в бурую шаль, она словно замерла на посту, кого-то поджидая. Разумеется, поджидала она именно его.

– Что-то эти мертвецы уж слишком деловые господа в последнее время – где-то пропадают, ведут переписку.

Бабушка всегда относилась к недугу внука с иронией.

Лео скрипнул зубами – его план незаметно прийти и уйти, притворившись призраком, провалился.

– Что это ты делаешь? – спросила меж тем бабушка.

– Ничего.

– Пойти разбудить твоего отца? Думаешь, он подтвердит, что ты ничего не делаешь?

– Нет, не нужно! – взмолился Лео и, убедившись, что бабушка пока что не планирует воплощать угрозу в жизнь, спросил: – Он очень злится?

Бабушка промолчала, и Лео добавил:

– Ладно, скоро он не будет злиться.

– Это еще что значит?

– Доктор Доу мне не помог. Но я нашел доктора, который мне поможет. Меня вылечат, Ба, представляешь?

Лео попытался вложить в свой голос как можно больше энтузиазма – сделать это тихо было достаточно трудно, и у него вышел какой-то полупридушенный энтузиазм, напоминающий неудачливого висельника. Бабушка, разумеется, это заметила.

– Другой доктор? – спросила она с сомнением и почесала голову через всклокоченный рыжий парик. Размышляя о чем-то, старая госпожа Пруддс всегда становилась похожа на чуть оголодавшую, но весьма эксцентричную птицу. Она легонько покачивалась, а взгляд ее округленных глаз блуждал из угла в угол. – Что это еще за доктор такой, внезапно откуда-то вылезший?

– Он лучший в своем деле, – сказал Лео, прислушиваясь – кажется, до него донеслось сонное ворчание папы из-за стены. – Он принимает пациентов в Больнице Странных Болезней и…

Вся бабушкина ирония мгновенно испарилась. Она вцепилась одной скрюченной кистью в другую и вжала локти в бока. Схожесть с птицей увеличилась многократно. А учитывая ее острый нос и похожую на комок перьев шевелюру, Лео показалось, что она вот-вот каркнет и выпорхнет из кресла.

– Ты что, спятил? – прошипела бабушка. – Кто ж в своем уме в нашу душегубку добровольно идет, если руки-ноги не отваливаются, а? Хочешь, чтобы они тебя там распотрошили и вывернули наизнанку?

– Папа все верно говорит, – сказал Лео, будто не услышав. – Люди шепчутся, я знаю, что из-за меня нас стали реже звать. Я же вижу, как косятся приказчики в лавках, и соседи тут же замолкают, когда