комнатушку в квартиру с соседями и куковали бы мы там до морковкина заговенья. Однако, с другой стороны, может быть, если бы они не участвовали в этом мутном деле, а сказала бы она своему суженому: «Не ходи никуда, Рихардушка (деда моего, по отцу, звали Рихард), и друзьям скажи, нечего народ мутить, давайте как-нибудь без революций обойдёмся, потихонечку забастовочками всё, что нам надо, вытребуем у батюшки-царя», – может, и побольше в стране квартирок было бы, без коммуналок обошлись бы. Да так гадать – последнее дело, было бы, не было бы. Как говорил один мой знакомый парикмахер: «Понт один, беллетристика».

Школа № 287, в которую я начал ходить дня через три, находилась на расстоянии одной трамвайной остановки от нашего дома, пешком где-то минут десять. Всё это пространство было застроено частными деревянными домами, стоящими на невысоком пригорке, который тянулся вдоль трамвайных путей. Рядом с ними шла узенькая асфальтированная дорожка, по которой можно было дойти до нашего учебного заведения, но зимой её не чистили, и удобней было добираться по Большой Марьинской, тоже плотно застроенной деревянными одноэтажными домами. Её тротуары, в отличие от тротуаров проспекта Мира, чистили и летом, и зимой, она была лучше освещена по вечерам. Но вскоре я, как все мои однокашники, предпочёл добираться до школы на трамвае, в это время нас, школяров, там набивалось по двадцать разных возрастов так, что зачастую не закрывалась дверь. Платить никто из нас не помышлял, да нас, собственно, никто и не понуждал.

Такими же деревянными домами, местами двухэтажными, была застроена часть проспекта Мира от нашей школы до дома № 89. На противоположной его стороне первая линия домов, практически вся, была многоэтажной, но за ними ты снова попадал в деревянную Москву конца XIX – начала XX-го века, и тянулась она, обтекая редкие каменные строения и заводы, до Сокольников.

В школе у меня появились какие-то новые пионерские функции, смысла которых я уже не помню, большую часть времени на уроках я сидел и обдумывал планы предполагаемых общественных работ или что-либо в этом роде. Как-то раз во время урока, пребывая в своём функционерском раже, я встал, прошёл мимо учительницы, подошёл к одному из однокашников и стал негромко объяснять, что он должен предпринять в плане подготовки к какому-то грядущему пионерскому мероприятию. Поскольку такие закидоны у меня бывали, никто не обратил внимания, но учительница, задержав меня после уроков, мягко мне выговорила: «Олег! Я прошу тебя, больше так не делай, ты мешаешь мне вести урок. Когда тебе по пионерским делам надо уйти с урока, соберись и уходи потихонечку, не спрашивая меня, а по классу не расхаживай. Договорились?» Я, надо сказать, уже и сам понял, что со стороны это выглядело весьма странно. И делал-то я это просто потому, что я очень увлекающийся человек. На мою успеваемость, впрочем, это не влияло.

С детства у меня присутствует одно не радующее меня свойство – исключительная рассеянность, которой я страдаю и по сию пору. Эта моя особенность иногда изрядно шутит надо мной. Был тогда со мной забавный случай. Мама выходила на работу раньше, чем мы отправлялись в школу, каждый из нас собирался, добирался до школы самостоятельно, в моей памяти не отложилось ни одного случая, чтобы мы шли или ехали в школу вместе с сестрой. Так вот, я собрался на учёбу, оделся и пошлёпал по Большой Марьинской, размышляя о чём-то своём, метров в двадцати от школы я случайно посмотрел на свои ноги и с изумлением увидел на себе вместо школьных полосатые пижамные брюки. Что тут сделаешь? Я развернулся и пошёл домой, чувствуя какое-то мучительное унижение, хотя никто из школьных друзей или однокашников меня не видел. Мама написала мне какую-то справку, и всё обошлось, но меня это очень прибило. До сих пор, хотя прошло больше шестидесяти лет, мне периодически снится один и тот же сон, в разных вариациях, суть которого в том, что я появляюсь на какой-то встрече или в каком-то присутственном месте одетый частично, то есть на мне рубашка, пиджак, галстук, но брюк или трусов нет и в помине. Бывают варианты, я где-то на отдыхе, на море на мне майка или рубашка поло, но снизу – увы. Причём никто не делает мне никаких замечаний, все делают вид, что ничего экстраординарного не происходит, но я понимаю, что все видят моё плачевное состояние и что это не comme il faut.

В детстве я картавил. В своей первой школе то ли из-за того, что все меня знали с первого дня обучения и одноклассники мои привыкли к этому, то ли, может быть, учительница следила за происходящим и как-то умела управлять классом, никто меня не донимал этим моим дефектом речи. Вдобавок бабушка моя Гермина растолковала мне, что вождь наш Владимир Ильич Ленин тоже картавил и что теперь, кто-то хочет сказать, что у вождя были какие-то недостатки? Применяя этот аргумент, я разил наповал в первой своей школе всех, кто только собирался меня подразнить, но в новой он не действовал вообще. Не вдолбили им ещё в голову заветы Ильича, забыли Лаврентия Палыча их родители. Иными словами, стали меня изрядно допекать в классе этим дефектом моей речи и как-то раз довели до белого каления – примчавшись домой после уроков, я закрылся в ванной, сначала всласть наревелся в одиночку, а потом начал рычать «ы-ы-ы», пытаясь произнести звук «р-р-р». Сестра перепугалась, стучалась в дверь, но я не отвечал и всё рычал, надсаживал горло. Пришла мать, пыталась меня утешить, но я был уже спокоен, поужинал, опять заперся в ванне и рычал, рычал и рычал. И вдруг ближе к ночи, когда меня стали настойчиво укладывать спать, моё измученное горло капитулировало, зателебунькало и издало длинный рычащий звук «р-р-р-р-р-р-р». Это была победа, я тут же попытался воспользоваться своим новым умением и произнести какое-нибудь слово, кажется, «здравствуйте», но как положено у меня не получалось. Я или грассировал, или произносил: «Здррррррравствуйте». Мои попытки исправить своё новое произношение проваливались, или так, или никак. Но это было лучше, чем никак. Засыпал я абсолютно счастливым, в предвкушении своего торжества над мучителями. Когда на следующий день в школе ко мне подкатили мои инквизиторы, под предводительством наиболее меня допекающей девчушки по фамилии Стырькина, я гордо им сказал: «Идите на хррррррен, паррррррразиты».

Мы были и очень жестоки, и очень великодушны, пацаны радовались моей маленькой победе над собой больше, чем я.

Во втором классе меня стал угнетать