– Куда ведет эта дверь? – спросил я, указывая в глубь ниши.

– А-а? – прохрипел он, приставляя ладонь к уху.

– Куда ведет эта дверь?! – крикнул я, наклонившись над ним. Радостный блеск понимания оживил его лицо со впалыми щеками.

– Да нет… никуда не ведет… это келья… отца Марфеона, келья… пустынника нашего…

– Что?!

– Келья, говорю…

– А… можно к этому пустыннику? – ошеломленно спросил я.

Старик покачал головой:

– Нет… нельзя… потому, значит, пустынь…

Я на минуту задумался, потом взошел по ступенькам и открыл дверь. Я увидел нечто вроде темной, захламленной прихожей; по углам валялись грязные мешочки, засохшая луковичная кожура, пустые банки, хвостики от колбас, угольная пыль – все это, вперемешку с бумажным сором, устилало пол, лишь посередине имелся проход, вернее, ряд проплешин, – чтобы поставить ногу; он вел к следующей двери, сколоченной из нетесаных бревен. Я пробрался к ней через завалы мусора и нажал на огромную, кованую, дугообразную ручку. Послышалось торопливое шарканье, взволнованный шепот, и в темноте, еле рассеиваемой низко, словно на самом полу, горящей свечой, я увидел беспорядочное бегство каких-то фигур; они тыкались по углам, на четвереньках заползали под кривой стол, под нары; кто-то из пробегавших мимо задул свечу, и воцарилась чернильная темнота, наполненная сварливым перешептыванием и посапываньем. В воздухе, который я втянул в легкие, стояла духота немытого человеческого муравейника. Я поспешно попятился. Старый монах, когда я проходил мимо, оторвал глаза от молитвенника.

– Не принял пустынник, а? – прохрипел он.

– Спит, – бросил я на ходу.

Меня догнали его слова:

– Ежели кто первый раз взойдет, всегда говорит, что спит, мол, а уж кто во второй раз, остается подолее, вот ведь какое дело…

Возвращаться приходилось через часовню. Как видно, заупокойную молитву уже прочитали, потому что гроб, флаги и венки исчезли. Отпевание кончилось тоже. На слабо освещенном амвоне стоял священник, размахивая руками на всю церковь; под парчой у него на груди обозначалась квадратная выпуклость.

– …ибо сказано: «И окончив все искушение, диавол отошел от Него до времени»… – вибрировал высокий голос проповедника, доходя до мрачного свода. – Сказано «до времени», но где пребывает он? В море ли красном, что плещет под нашею кожей? Или в природе? Однако же, братья, не сами ли мы – необъятная эта природа? Не шум ли ее древес отзывается в треске наших костей? А нашей крови потоки ужели менее солоны, нежели те, коими океан омывает известковые пещеры подводных своих скелетов?! А пустыни наших очей разве не жжет неугасимое пламя?! И разве не оказываемся мы в итоге шумной увертюрой покоя, супружеским ложем праха, а космосом и вечностью лишь для микробов, кои, в жилах затерянные, всячески тщатся наш мир окружить?! Неисповедимы мы, братья, как и то, что нас основало, неразгаданным давимся, с неразгаданным переговариваемся…

– Слышите? – раздался шепот за моей спиной. Уголком глаза я поймал светящееся, бледное лицо брата офицера. – «Затеряны», «давимся»… и это называется провоцирующая проповедь! Ничего не способен протащить между строк. Тоже мне провокация!

– Не ищите ключа тайны, ибо то, что отыщете, не более чем отмычка! Не тщитесь постигнуть непостижимое! Смиритесь! – гудел в каменных изломах перекрытий голос с амвона.

– Это отец Орфини. Он уже кончает, сейчас я его позову… вы должны этим воспользоваться – хорошо бы в рапорт его!! – шипел бледный брат, обжигая мне плечи и шею гнилым дыханием. Стоявшие поближе начали оглядываться.

– Нет, нет! – крикнул я, но он уже крался к алтарю по боковому проходу.

Священник исчез. Мой возглас, вызванный внезапной поспешностью монаха, привлек внимание остальных. Я хотел уйти незаметно, но у выхода образовалась толкучка. Тем временем монах уже возвращался, ведя отца проповедника, без сутаны, в одном мундире. Он взял его за рукав, подтолкнул ко мне, состроил за его спиной многозначительную гримасу и исчез в тени колонны. Мы остались вдвоем.

– Вы хотите… исповедоваться? – мелодичным, мягким голосом спросил меня этот человек. У него были седые виски, коротко подстриженные волосы, напряженное, неподвижное лицо аскета, во рту – золотой зуб, блеск которого заставил меня вспомнить о старичке.

– Нет, вовсе нет, – поспешно возразил я и, пораженный внезапной мыслью, выпалил: – Мне нужна лишь некая… информация.

Исповедник кивнул:

– Прошу вас.

Он двинулся первым. За алтарем, в розовом свете рубиновой лампочки, горевшей перед каким-то изображением, виднелась низкая дверь. Коридор за ней был почти темным. По обе стороны стояли фигуры святых, повернутые к стене, задернутые полотнищами или открытые. Меня поразила освещенность комнаты, в которую мы вошли. Стену напротив двери занимал огромный сейф. На его оксидированной стали чернел большой, инкрустированный эмалью крест. Священник указал мне на кресло, а сам уселся по другую сторону заваленного бумагами и старыми книгами стола. Он и в мундире выглядел как священник; руки у него были белые, выразительные, с сухожилиями пианиста, мертвая сетка голубых прожилок покрывала виски, кожа, казалось, прилегала там прямо к сухой, сводчатой кости, все в нем дышало неподвижностью и спокойствием.

– Я слушаю вас…

– Отец Орфини, вы знаете начальника Отдела инструкций? – спросил я.

Он чуть приподнял брови.

– Майора Эрмса? Знаю. Знаю.

– И номер его комнаты?

Отец Орфини смешался. Он потрогал пуговицы мундира, точно это была сутана.

– А разве… – начал он, но я прервал его:

– Итак, какой это номер, как вы думаете?

– Девять тысяч сто двадцать девять… но я не понимаю, почему я…

– Девять тысяч сто двадцать девять, – повторил я медленно. Я был уверен, что не забуду этот номер.

Священник смотрел на меня со все возрастающим удивлением.

– Прошу прощения… брат Персвазий дал мне понять…

– Брат Персвазий?.. Тот монах, что решил привести вас? Что вы о нем думаете?

– Но я действительно не понимаю… – сказал священник. Он все еще стоял у стола. – Брат Персвазий возглавляет ячейку орденского рукоделья.

– Полезное дело, – заметил я, – а что это за рукоделье, разрешите узнать?

– Вообще говоря, литургические принадлежности, облачения, предметы культа…

– И это все?

– Ну, скажем, по специальным заказам, например, для Отдела Эс-Дэ, недавно была изготовлена, как я слышал, партия подслушивающих кипятильников для чая, а Геронтофильная секция изготовляет одежду и всякие мелочи для больных стариков, например, митенки с пульсографами…

– С пульсографами?

– Ну да, для регистрации тайных влечений… магнитофонные подушечки для тех, кто разговаривает во сне, – и так далее. Но в чем дело… или брат Персвазий что-нибудь говорил обо мне?