– Неплохо устроено, – равнодушно буркнул я. Монах-офицер бросил взгляд в сторону и белой, мягкой, словно вылепленной из сыра ладонью прикоснулся к моему рукаву.

– Осмелюсь доложить, не все, – шептал он, – много упущений… нерадивость… недобросовестное исполнение обязанностей… офицер-настоятель не справляется…

Он цедил эти слова, одновременно изучая вблизи мое лицо, готовый к отступлению в любую минуту, но я молчал, вглядываясь в омываемое тенями лицо покойника, не делая ни малейшего движения, и это явно придало ему смелости.

– Конечно, это не мое дело… я только… – дышал он мне в висок, – однако, если мне позволено будет спросить, в надежде споспешествовать, обычным служебным порядком, вы… уполномочены высокой инстанцией?

– Да, – ответил я.

Губы у него восхищенно раздвинулись, обнажая большие, лошадиные зубы. Он стоял, болезненно улыбаясь, словно наслаждался моим ответом.

– В таком случае позвольте сказать… если я не мешаю?

– Нет.

– Благодарю… Все многочисленнее упущения воинства…

– Господнего? – подсказал я.

Улыбка его стала вдохновенной.

– Господь не забывает о нас никогда… я имею в виду дела нашего Отдела.

– Вашего?

– Так точно. Теологического… Отец Амнион из секции конфидентов в последнее время растратил…

Он продолжал говорить, но я уже не слушал – потому что оттопыренный мизинец покойника дрогнул. Леденея, чувствуя на своей шее омерзительное, теплое дыхание офицера-монаха, я вглядывался в этот палец. Все остальные, полусогнутые, плотно прилегали друг к другу, будто вылепленная из воска вогнутая раковина; только мизинец, вроде бы более пухлый, розоватый, подрагивал, и мне почудилось, что в этой невозможной выходке, в дрожащей игривости движений я узнаю рассеянно-бодрую натуру старичка. В то же время было в этом движении нечто бесплотное, удивительно легкое, заставлявшее думать не столько о воскресении, сколько о мельчайших и быстрых движениях насекомых, из-за которых, к примеру, чуть заметно размазываются контуры брюшка перед самым взлетом. Расширенными глазами я ловил эту дрожь, все более явную, непрекращающуюся.

– Этого не может быть! – вырвалось у меня. Монах припал ко мне, наполовину согнувшись.

– Слово чести! Клянусь! Долг службы не позволил бы мне осквернить уста ложью…

– Да? Ну… тогда… расскажите о ваших… занятиях, – почти машинально ответил я и вдруг понял, что предпочитаю его отвратительную настырность перспективе остаться один на один со старичком, словно надеясь, что в присутствии сразу двоих покойник не отважится на что-нибудь большее.

– Исповедные картотеки содержатся в небрежении… контроля нет… половина наших осведомителей провалена… офицер-привратник не следит за своевременной доставкой пропусков и извлечений из дел… в Секции движения душ совершенно запущена провокационная деятельность…

– Что вы… что вы такое говорите, брат? – пробормотал я. Палец успокоился. Надо было идти, и как можно быстрее, но я уже увяз в этой нелепой ситуации.

– Как обстоит дело… с отправлением обрядов? – бросил я нехотя, помимо воли входя в роль ревизующего инспектора.

Его возбуждение росло; он шипел, поблескивая слезящимися глазами, блаженство доносительства распирало его, облепляло губы беловатым осадком слюны.

– Обряды! Обряды! – Он нетерпеливо скривился, раззадоренный тяжестью обвинений, которые собирался выдвинуть. – Проповеди не подстрекают ни к каким выступлениям, не имеют численных результатов, правила подслушивания систематически нарушаются, а в секции Высшей Цели растраты привели к скандалу, затушеванному лишь потому, что тайный брат Мальхус стакнулся с ризничим, которому взамен посылает паломниц с девятого, понятно, наставленных соответствующим образом, а отец офицер Орфини, вместо того чтобы доложить куда следует, развлекается мистикой… толкует о внеземных карах…

– Космических?

– Если бы! О нет, видите ли… простите, не имею чести знать вашего звания…

– Ничего, не важно…

– Понимаю… толкует об апокалиптических карах, хотя располагает гораздо более эффективными средствами благодаря коллегам из Башни… а вдобавок тайный брат Мальхус твердит всем и каждому, что расшифровал Библию… Вы понимаете, что это такое?

– Святотатство, – предположил я.

– Со святотатствами Господь как-нибудь управится сам, ему они не страшны… речь идет о всем ордене! Теологические основы теории святого отступничества.

– Хорошо, хорошо, – нетерпеливо перебил я, – давайте без общих фраз. Этот тайный брат Мальхус… как это выглядело? Но, пожалуйста, покороче…

– Слушаюсь… Что брат Мальхус – триплет, было известно давно – его поведение во время псалмов… вы понимаете – брат Альмигенс должен был высветить его… мы подсунули ему парочку штатских… распластавшись крестом, подавал знаки… ну, это статья четырнадцатая… а во время квартального анализа в ризе его офицера-исповедника были обнаружены вшитые серебряные нити, скрученные по две…

– Нити? С чего это вдруг?

– Ну как же… для экранирования подслухофона… я лично провел следствие среди причастников.

– Благодарю, – сказал я, – довольно. Я уже составил себе общее представление. Вы свободны…

– Но как же так, как же так, я еще только…

– Прощайте, брат.

Монах выпрямился, сложил руки по швам и вышел. Я остался один. Итак, церковные обряды не были даже дополнительным, побочным занятием, чем-то вроде хобби, но служили лишь прикрытием обычной служебной деятельности? Я посмотрел на мертвеца. Палец дрогнул. Я подошел к гробу. «Пора идти», – подумал я. Рука, которую я прятал в карман, внезапно выскочила из него и упала на ладонь старичка. Прикосновение к его коже, холодной, высохшей, как ни было оно мимолетно, врезалось мне в память, и одновременно мизинец, едва задетый кончиками моих пальцев, остался у меня в руке. Я инстинктивно выпустил его – он закатился в складки флага и лежал там, розовый как крохотная колбаска. Я не мог его так оставить. Я поднял его и поднес к глазам. Он был словно из пузыря, с нарисованными морщинками и даже ногтем. Протез? Послышались шаркающие шаги. Я спрятал эластичную вещицу в карман. Несколько человек вошли в часовню. Они несли венок; я отступил за колонну. Раскладывали траурные ленты с золочеными буквами. У алтаря появился священник. Прислужник поправлял на нем литургическое облачение. Я огляделся вокруг. Сразу за мной, рядом с рельефом, изображавшим отступничество святого Петра, были узкие, с пробойчиком для замка, двери. За ними я нашел коридорчик, сворачивавший влево; в его конце, перед чем-то вроде обширной ниши с тремя ведущими вверх ступеньками, сидел на трехногом табурете монах в рясе и деревянных сандалиях и переворачивал загрубевшими, мозолистыми пальцами страницы требника. Он поднял на меня глаза. Он был очень стар, с землисто-бурой шапочкой на лысом черепе.