Знаменитый американский психолог конца XIX — начала XX века, один из основателей философии прагматизма Уильям Джемс обосновал концепцию, согласно которой есть обратная связь между привычными действиями и эмоциями, которые их вызывают[1019]. Так, например, если вера побуждает людей совершать регулярные ежедневные молитвы, то повторение этих молитв усиливает веру человека или даже способно настроить неверующего человека на религиозное восприятие мира и облегчить принятие им веры. Отсюда, кстати, и знаменитый американский совет «keep smiling», т. е. всегда улыбайся: если человек в хорошем настроении, всегда улыбается, тогда, сознательно настраиваясь на улыбку, ты создаешь себе хорошее настроение невзирая на обстоятельства.

В классической философии понятие позитивного имеет два дополнительных смысла, кроме общеупотребимого. Они помогают лучше понять, как работает закономерность, зафиксированная Джемсом.

Гегель назвал одну из своих ранних работ «О позитивности христианской религии»[1020], сообразно с главной идеей — христианство является позитивным в смысле его сознательной принудительности, т. е. «позитивности», которую религиозный дух проявляет по отношению к изменчивым жизненным обстоятельствам, в отличие от религии естественной, которая подстраивается под эти обстоятельства. Христианство позитивно меняет человека по готовому образцу, тогда как естественная религия допускает избыточную вариативность. То есть позитивность является сознательно достигаемым качеством, которое требует дисциплины и волевых усилий при достижении ценности, в которую мы верим.

Другое понимание позитивности предложил французский философ первой половины XIX века, основатель социологии (он предложил сам термин «социология») Огюст Конт, который под позитивностью понимал подтвержденность теории фактами. Термин «позитивный» он применял к знаниям и четко разделял позитивные, то есть эмпирически подтвержденные, подлинные знания и знания, не подтвержденные опытом, а следовательно, с точки зрения науки сомнительные — например метафизические и религиозные[1021].

Как видно, это два почти противоположных понимания позитивности, однако общим является то, что позитивность утверждается благодаря человеческим действиям: или же вопреки фактам, или опираясь на них, человек выстраивает свой мир уверенности. Главное — человек не идет на поводу у обстоятельств, не ищет невозможного, а расширяет поле своих возможностей.

Историки французской школы «Анналов» утверждали, что, несмотря на трудные жизненные условия, человек эпохи Средневековья был не менее счастлив, чем наш современник[1022]. Средневековый человек трепетал перед Богом, дьяволом, чумой, неурожаем и гневом сеньора. Средняя продолжительность жизни тогда была в два раза меньше современной, питание во много раз хуже, а медицина для обычного горожанина и вовсе была недоступна. Но люди жили, любили, рожали детей, совершали великие открытия и одерживали славные победы. Как им это удавалось?

Один из механизмов психологической устойчивости средневекового общества раскрыл великий русский историк и литературовед Михаил Бахтин, разработавший концепцию смеховой или карнавальной культуры. Возможность погрузиться в атмосферу счастья средневековому человеку давал карнавал — безудержный праздник, разрывавший череду серых будней. Через карнавальный смех шло освобождение: «Карнавальный смех, во-первых, всенароден (всенародность, как мы говорили уже, принадлежит к самой природе карнавала), смеются все, это — смех на миру; во-вторых, он универсален, он направлен на все и на всех (в том числе и на самих участников карнавала), весь мир представляется смешным, воспринимается и постигается в своем смеховом аспекте, в своей веселой относительности; в-третьих, наконец, этот смех амбивалентен: он веселый, ликующий и — одновременно — насмешливый, высмеивающий, он и отрицает и утверждает, и хоронит и возрождает. Таков карнавальный смех», — писал Михаил Бахтин[1023].

Из безудержного карнавального веселья, в котором «низ» и «верх» меняются местами, человек выходил обновленным. Заряжался позитивом, принимал реальность, смирялся с неизбежным и обретал силы жить дальше. Феномен карнавальной, смеховой культуры Бахтин раскрывает, анализируя, прежде всего, «Гаргантюа и Пантагрюэля» — самый, пожалуй, смешной роман позднего Средневековья. Роман повествует о похождениях двух великанов-обжор. Много места в нем уделяется грубоватому юмору, связанному с человеческим телом, едой, непристойностями и бранью. Между тем жизнь самого Рабле, автора романа, тоже может служить примером преодоления карнавальным смехом трудностей бытия. С детского возраста он жил в монастыре. В монастыре вырос, в монастыре учился. Монастырская братия с неодобрением относилась к его научным изысканиям. Сатирический роман молодого гуманиста был одновременно и вызовом церковному консерватизму, и прощанием с тяжелой юностью.

Примечательно, что, как утверждают специалисты, смеховая культура русского народа традиционно отличалась от западноевропейской. Кстати, возможно, именно этим объясняется и наше сегодняшнее, заметно менее позитивное, чем у иностранцев, отношение к действительности.

На Руси также существовали (частично еще сохранившиеся в памяти народной традиционной культуры) обычаи, связанные со смехом и карнавалом, — Святки, Масленица, ночь на Ивана Купала, скоморошеские праздники и многие другие. Однако в православии, в отличие от католицизма, не было ничего похожего на официальное разрешение смеха. Русская карнавальная традиция воспринималась как серьезное нарушение церковной морали, и после праздничных бесчинств требовалось очищение. «Домострой» запрещал смеяться и играть с ребенком. Если католичество старалось укротить смех, приручить его, то православие резко его запрещало; отсюда родилась характерная черта русского народа: смеяться, когда нельзя. Православный идеал аскетичности и послушания отвергал то, что давал такой смех — свободу, господство материально-телесного. В некоторое противоречие с этим вступали такие национальные черты, как свободолюбие, безудержность, стремление к преодолению преград. Поэтому смеху на Руси с древних времен и до наших дней отводилось особое место, именно он разрешал это противоречие внутри русской души.