Однажды утром, в самом начале мая, Марья Антоновна увидела в окно терраски, как с Василисочкой разговаривает какой-то мужчина. Дочь качалась на качелях, висевших на металлической перекладине между двух берёз. Сначала Марья Антоновна подумала, что это Женя, Евгений Фёдорович, зашёл их навестить. «Но он пришёл бы вместе с Милой и Ванечкой, они не разлей вода». Она присмотрелась к мужчине: он был ниже и плотнее Жени, волосы совсем коротко острижены — Женя так не носит. Синяя рубашка, брюки смотрелись парадно и производили впечатление чистых и опрятных. Незнакомец вдруг повернулся лицом и кинул взгляд на терраску, как будто почувствовал, что на него смотрят. Тут женщина мгновенно узнала глаза, и ноги у неё подкосились. Она бы упала, если бы не опёрлась на стол с задрожавшими вёдрами. Прядь волос выбилась на лицо. Тимофей! Она старательно гнала мысли о нём последние три года, хоть и общалась с его родителями и даже успела привязаться к старикам. Что он делает? А он уже останавливал качели и брал на руки её без малого трёхлетнюю дочь, свою дочь! Что он ей сказал? Она обнимает его в ответ, как родного. Кажется, называет его папочкой!

Марья Антоновна не могла больше стоять. Она без сил плюхнулась плашмя на диван, из глаз хлынули слёзы. Женщина не понимала, от чего они льют. От радости? От обиды? Платок сполз у неё с головы. Она набралась сил и села, уголком платка вытирая слёзы.

Но что это? Она услышала шаги на ступеньках. Он идёт сюда? «Боже мой!» Дверь шумно распахнулась, едва женщина успела бросить платок на диван и подняться. На пороге стоял он. Помедлив, приблизился на расстояние вытянутой руки. Его голубые глаза, скорбные, виноватые, отчаянные, смотрели на неё в упор. Раскаивающиеся, но всё равно наглые в своей прямоте, ввалившиеся и подведённые болезненной синевой глаза! Он постарел. Щёки провалились. Непривычная ей причёска: на суде были ещё вихры. Сухие губы потресканы. Когда они последний раз кого-нибудь по-настоящему целовали? С ужасом поняла, что её. Почти четыре года назад. Он молчал, не проронил ни звука. Он что-то ждал от неё. И дождался!

Она размахнулась и что было сил влепила ему пощёчину. Затем — другую, третью. Он стоял, как скала, только голова покачивалась от ударов, и продолжал буравить её взглядом. В наглых глазах не было ни злобы, ни обиды. А что было? Что?! Любовь?

Она хлестала его руками по лицу, по голове, по плечам, сама не понимая, почему бьёт его. Опять его бьёт. За его вину? За его наглость? За его… любовь? Женщина чувствовала внутри себя смятение, бурю чувств, которая не могла найти иного выхода. Она била его до тех пор, пока из его нижней губы не вырвалась струйка крови. Её вид остановил бушующую женщину. Тогда она начала его толкать к выходу. Толкать со всей на какую способна силой. Когда он оказался у самой двери, вдруг зажал её в стальное кольцо своих рук, поднёс лицо к лицу, и вытер кровь о её губы, словно говоря «моя кровь на тебе». Сразу после этого отпустил. Она едва удержалась на ногах. Он развернулся и ушёл, опустив голову и не смея смотреть на дочь. Марья Антоновна, немного придя в себя, побрела в дом к зеркалу. В нём она увидела растерянную взлохмаченную женщину с окровавленным ртом. Вкус его крови стоял у неё во рту. «Господи, что он за человек? Зачем пришёл? Зачем позволил себя бить? Зачем сделал вот это?» Она задумчиво дотронулась кончиками пальцев до губ. Но, услышав шаги девочки за приоткрытой дверью, начала быстро смывать кровь водой, боясь напугать малышку. «Он на что-то надеется или пришёл просто поиздеваться надо мной? Ни слова не сказал!» Она прошептала вслух его имя, и как раз в комнату вошла Василиска.

— Мама, а ты знаешь, папа приходил? — она спросила трогательным девчачьим голоском. — Он такой сильный, красивый и добрый! Я так и думала. Он мне понравился. Мам, где ты его прятала? Ты лохматая. Папе это не понравится.

Марья Антоновна беззвучно заплакала.

— Да, родная. Я видела твоего папу. Я тебе говорила, что он в отъезде, помнишь? — Женщина икнула. — И я его не ждала.

— А куда он ушёл? Мама, не плачь! Папа же вернулся!

— Он пошёл навестить бабушку с дедушкой.

Женщина наскоро умылась горевшими от боли руками, вытерла лицо и обняла дочь, чтобы не сдержаться и снова заплакать. Налаженная привычная жизнь снова пошатнулась. И так каждый раз, когда в ней появляется он.

— Маленькая моя, любимая! — шептала мать дочери, обливаясь слезами.

Обучение Милы подходило к концу, несмотря на все перипетии жизни. Душевный надлом и рождение сына сказались на творчестве. Работы, выходившие из-под её кисти, завораживали, а некоторые даже настораживали. С осени 2001 года появился в них настойчивый мотив волчьей темы. Первой ноткой стала та самая волчья морда, набросок карандашом, что долго украшал холодильники в сменяющихся квартирах Палашова. С тех пор волки преследовали её и появлялись на каждой третьей картине иногда второстепенными персонажами, но порой и главными. За редким исключением они появлялись парами. Счастливый брак не только не изгнал их, но, напротив, укрепил их позиции. Евгению они нравились, но напрягали частотой и постоянством появления. Ими уже вполне можно было украсить какое-нибудь исследовательское издание на эту тему. Сюжеты и позы поражали разнообразием и зачастую тщательной прорисовкой.

Рассматривая очередную пару, Палашов задумчиво потёр подбородок. Волк на Милином рисунке очень натуралистично то ли в игре, то ли в период брачных ухаживаний схватил зубами за холку другого волка, поменьше, похоже волчицу.

— Это мы, — заключил он, переводя сосредоточенный взгляд на жену.

— Нет, это просто волки, — возразила Мила.

Тогда он неожиданно запустил руку ей в волосы на затылке и требовательно притянул лицо ближе к «волчьим» глазам.

— Теперь точно мы, — усмехнулся он, влажно дыша ей в лицо.

Зелёные глаза округлились, пристально глядя на него, давая понять, что этот поступок всколыхнул всё внутри. Губы зазывно приоткрылись. Взгляд испепелял его, бросал вызов, отстаивал главенство. Провокатор сам охотно поддался на провокацию и словно обжёг поцелуем