Сразу же приказали опустить занавес, и Рудольф вырвался на сцену. Poisson d’avril! («Апрельские дураки!») – холодно обратился он к танцовщикам, а затем, повернувшись к Бежару, дал волю своему «чудовищному гневу». «Настал очень плохой момент для всей труппы, – вспоминает Платель. – Труппа была так счастлива, а через минуту все плакали». В кабинете генерального директора устроили кризисное совещание, чтобы подготовить пресс-релиз: в чем бы ни убеждали танцовщиков, администрации приходится принять институционное решение. «Может быть, Бежар решил, что мы не посмеем отменить его решение, потому что оно было сделано в присутствии публики, – говорит Шоплен. – Но мы его отменили».

Рудольф угрожал уйти в тот же вечер, если вся Опера его не поддержит. «Они оказали мне поддержку». «Беспорядки в Опере: Бежар не прав» – такой заголовок появился в Le Martin de Paris. Но в дневном выпуске телеканала TF-1 через два дня после премьеры хореограф отомстил. В то время как Рудольфу, по словам Мишеля Канеси, «недоставало оружия, чтобы говорить в средствах массовой информации по-французски», Бежар дружил с видным тележурналистом Ивом Мороси, который предоставил ему возможность ответить. С пылкостью, достойной Золя, Бежар назвал Рудольфа лжецом и обвинил в том, что он губит Оперу, разрушая школу Клод Бесси и «великую балетную традицию» Франции. Г-н Нуреев, продолжал Бежар, оскорбил Ролана Пети и ограничил возможности Патрика Дюпона; он ужасный хореограф, а как директор – «призрак Оперы», потому что почти никогда там не бывает.

Ухватившись за этот образ, пресса язвила о поединке «Мефистофеля против призрака», а Роберт Денверс, чей ангажемент педагога в Опере заканчивался через неделю, настолько разрывался между двумя противоборствующими сторонами – «они оба так близки мне», – что попросил Рудольфа отпустить его: «Для меня настал решающий поворот в восприятии Бежара. Он всегда был холодным, интеллектуалом, а Рудольф более нутряным. На самом же деле это Бежар потерял самообладание, стал агрессивным, начал оскорблять и в самом деле вышел за рамки своей роли. Рудольф вел себя невероятно хорошо и держался с невероятным достоинством. Он честно выиграл эту битву».

Все это было крайне неприятно и оскорбительно, однако на самом деле не это надломило Рудольфа за предыдущие несколько дней. В том же месяце Эрик Брун позвонил по телефону своему врачу и другу Леннарту Пасборгу и сказал, что он «очень болен». Эрик, которому исполнилось пятьдесят восемь лет, всегда был заядлым курильщиком; он выкуривал не менее трех пачек сигарет в день. С зимы 1985 г. он сильно кашлял. «Он спросил, что ему делать. «Сделай рентген и бросай курить», – ответил я. А он только смеялся». И вот через год с лишним Эрик узнал, что у него последняя стадия рака легких. Решив немедленно ехать в Торонто, Леннарт вышел купить запас альтернативных лекарств, которые в свое время помогли продлить жизнь его отцу. «У отца несколько лет был рак; инъекции омелы оказались чрезвычайно эффективными. Я сказал Эрику: «Ему помогло – и тебе поможет». Но хотя Леннарт привез лекарство, через полчаса после того, как он вошел в квартиру Эрика, он понял, что уже поздно.

20 марта Эрика привезли в городскую больницу Торонто. Художественный руководитель балетной труппы Валери Уайлдер связалась с Рудольфом через общих знакомых и велела ему приезжать немедленно, но он дал понять, что вынужден опоздать из-за скандала в Парижской опере. «Эрик каждый день спрашивал, когда приедет Рудольф; он очень огорчился, узнав, что приезд откладывается, – говорит она. – Его опоздание очень огорчало и меня, потому что я не была уверена, что Рудольф вовремя успеет в Торонто». В пятницу, 28 марта, через два дня после того, как его осудили по телевидению, Рудольф прямо из аэропорта поехал в больницу, где его встретили Леннарт и Константин Пацалас, партнер Эрика; затем они вышли, чтобы два танцовщика могли побыть наедине.

Совсем недавно они строили идеалистические планы на совместное будущее, говорили об открытии балетной школы в Испании или о строительстве дома в Турции. «Эта мысль… начинает казаться мне очень привлекательной, – писал Эрик 5 июля предыдущего года. – Я не вечно буду возглавлять труппу… [и] было бы прекрасно иногда уезжать в красивое место». Но за последние несколько дней Эрик во многом ушел в себя, и хотя был еще в сознании, был таким сонным, в таком смущенном состоянии, что едва сознавал присутствие Рудольфа. «Мы не контактировали, – сказал Рудольф Чарльзу по возвращении. – Он уже умер для меня. Как будто что-то отрезали». Пробыв в палате всего четверть часа, Рудольф поехал прямиком на студию «Национального балета»: ему очень нужно было пережить катарсис в классе. «Он выглядел очень потрясенным, – вспоминает Вероника Теннант. – Мы не говорили о том, зачем он приехал в Торонто. Хотя, конечно, все всё знали».

На следующий день он снова поехал в больницу, где в палате с Эриком был Константин. «Не волнуйся, – услышал Рудольф его шепот. – Там наверху будет чудесно. Ты встретишь много друзей». «Рудольф был этим потрясен, – сказала Мод. – Он никогда не сказал бы такого». Однако Эрик никого и ничего не замечал. От морфина у него начались галлюцинации, и, когда Рудольф один сидел с ним рядом, он заговорил о том, чтобы на него наложили макияж из «Паваны Мавра». «Эрик совершенно отключился, – сказал Рудольф своей приятельнице из Торонто, танцовщице Линде Мейбардек. – Наконец, я только и мог, что лечь рядом и держать его в объятиях».

Вернувшись в Париж, Рудольф почти сразу же снова уехал; он повез небольшую группу танцоров Оперы выступать с «Балле дю Лувр» на Сейшелах. Под вечер 1 апреля позвонил Леннарт и сообщил, что Эрик только что скончался. Было 14.45 по времени Торонто. Рудольф принял известие почти без эмоций, говорил тихо, но голос у него не дрожал. За ужином в тот день он ничего не сказал танцорам. Там была и Мод; после того, как все легли спать, они сидели вместе на балконе между своими соседними номерами. Ночь была теплой, в воздухе носились ароматы тропических цветов. Когда они положили ноги на перила, глядя на звезды, Рудольф просто сказал: «Сегодня умер Эрик». Мод взяла его за руку. «Разве по сравнению с этим все нападки в прессе не кажутся мелкими?» – «Да», – ответил он. «И это все, что он сказал».

Последнее письмо Эрика Рудольфу оказалось пророческим. Написанное 10 января, когда он понятия не имел о своей роковой болезни, Эрик рассказывал, что накануне умерла Люсия Чейз, директор «Американского театра балета», а двумя днями ранее в автокатастрофе погиб молодой дирижер «Национального балета». «Смерть, – писал Эрик, – приводит в замешательство и огорчает, но иногда мы должны ее принять». Однако для Рудольфа такие слова были ересью. Он отказывался верить, что умрет от СПИДа. Он не только был убежден, что вовремя откроют нужное лекарство и помогут ему. «Сифилис же вылечили», – говорил он Роберту Трейси, но болезнь, как травма, была состоянием, которое, как ему казалось, он способен преодолеть, как ему удалось преодолеть все остальные препятствия в жизни. Вспоминая, как его положили в больницу в Ленинграде из-за разрыва связки, Рудольф сказал: «Яростное желание победить травму родилось во мне, решимость не дать судьбе одолеть меня». Зато Эрик, узнав, что у него рак, не выказывал желания бороться, а, как сказал Леннарт, «вошел в процесс умирания со всей своей психической мощью». «Он покинул нас с ошеломляющей скоростью, – вторит ему Валери Уайлдер. – Он всегда говорил, что уйдет быстро, и он как будто приказал себе именно так и поступить».