стакан воды и выпил большими глотками.

– Почему ты в него влюбилась? – спросил он.

– В папу? – засмеялась она. – Ну и вопрос. На него никто и никогда тебе не ответит.

43

Когда Мартин вернулся домой, воздух уже стоял неподвижно. Брюки и рубашка были мокрыми от пота. Мартин распахнул все окна и сбросил с себя одежду. Голова немного кружилась. Он лёг на пол и закрыл глаза. Через шесть часов он придёт в отель, чтобы встретиться с британским фотографом. Немыслимое перемещение во времени. Огромное множество минут, если отсчитывать по одной. Когда он стоял на кухне у матери и ждал, пока льющаяся из крана вода станет холоднее и из-за шума бьющей в стальную раковину струи не слышал то, что говорила ему мать, часы показывали 09:15. Но что на самом деле означают эти цифры на часах? Ведь время растяжимо и движется по спирали.

Он встал на ноги и открыл дверь гардеробной. Он не убирал здесь годами. Составленные стопкой стулья, чемодан, пылесос. Весь пол заставлен. Он пинками отфутболил в коридор всю обувь и начал разбирать то, что находилось внутри. Вдоль одной стены шёл стеллаж с верхней одеждой, развешанной настолько плотно, что вещи вытаскивались с трудом. Рывком извлёк сначала короткую куртку из искусственной кожи, потом дафлкот, купленный Элисом на блошином рынке, лыжную куртку, надетую не больше трёх раз, пальто в ёлочку с абсурдными подплечниками, ветровку и – в самом конце – парку Сесилии.

С закатанными рукавами. В одном кармане лежали два высохших каштана и выцветший чек, во втором карандашный огрызок.

Он не знал, куда её положить. Швырять в кучу остальной одежды не хотел. Походил с ней, не выпуская из рук, и в конце концов оставил на диване. Вернулся в коридор. Сквозь приоткрытую дверь гардеробной просматривались её недра: полки, забитые обувью, велосипедными шлемами, папками и ящиками. И voilà: скоросшиватели с этикетками, без сомнения призванными облегчить труд будущих исследователей. Написанное в 1990-м. Написанное в 1991-м. Написанное в 1992-м. Интересно, куда девались восьмидесятые.

Может, на чердаке? Там должны быть коробки для переезда, одна или две, набитые старыми бумагами.

– Разумеется, мы определим её местонахождение, – сказала адвокатесса. И именно в этот момент, как заметил неисправимый наблюдатель Мартин, отвела взгляд и поправила волосы несвойственным ей нервным жестом. Она что-то быстро говорила о вступлении в наследство, огромной завещанной сумме, которой следует распорядиться. Он кивал, его кивок выражал доверие, он произносил что-нибудь из набора «да… да… конечно… я понимаю… вот как… хорошо… прекрасно» – пока она не замолчала.

Перегнувшись через сваленные в кучу вещи, Мартин со всей силы рванул на себя папки. Поскользнулся, но равновесие удержал. Принёс бумаги в гостиную. Хороший учёный всегда заранее собирает материал для исследования. Слишком большой масштаб может навредить проекту. Нужно сначала создать общее представление.

* * *

Надо выглядеть презентабельно, когда идёшь на встречу с незнакомцем, который, судя по всему, знает, кто ты такой, хотя ты с ним ни разу не общался и знаком шапочно – его имя стояло в углу газетных портретов знаменитого художника ГУСТАВА БЕККЕРА, ныне покойного, 1962–2012.

Мартин принял душ, он, кстати, не вспомнил, когда делал это в последний раз. Почистил зубы. Надел чистую белую рубашку. Сунул в карман записную книжку Густава. В «Эггерс» пришёл ровно в четыре. В отеле царили полумрак и прохлада, и, войдя внутрь с залитой солнцем улицы, Мартин поначалу ослеп и никого не увидел.

– Мартин? – спросил подошедший к нему высокий седой мужчина. Крепкое сухое рукопожатие. Они представились, обменявшись стандартными вежливыми фразами. Он хочет что-нибудь выпить? Нет, спасибо, да хорошо. Как дорога? О, замечательно. Кроме них, в холле сидел всего один человек – мужчина в шортах и сандалиях с носками, который с хмурым видом читал путеводитель.

Англичанин жестом показал на пару огромных мягких кожаных кресел. Они сели друг напротив друг друга.

– Как вы? – спросил Стефан. – Как вы себя чувствуете?

– Хорошо, – ответил Мартин, понимая, что это не так. И что Стефан это тоже заметил. И Мартин просто развёл руками и дал им упасть на колени.

Стефан Веллтон кивнул.

– А вы? – спросил Мартин.

– Приблизительно так же.

Какое-то время они просидели молча, но молчание не угнетало. Зрение Мартина привыкло к полумраку фойе, и образ пожилого мужчины стал более чётким. Он сидел, откинувшись назад, положив руки на подлокотники и закинув ногу на ногу, и Мартин невольно соотнёс эту позу со своей: сам он сидел, подавшись вперёд, сгорбившись и сцепив руки так сильно, что на предплечьях проступили жилы. Вздохнув, Мартин не без усилия занял такое же положение в кресле, как и Стефан. Англичанин был старше, но не настолько, чтобы разница в возрасте пугала. Черты лица слегка размыты и, видимо, всегда были такими, их как будто нарисовала неуверенная рука. Исключение – глаза: твёрдый, ищущий и цепкий взгляд, Мартину казалось, что его рассматривают и изучают. И что скрывать что-либо от этого взгляда бессмысленно, потому что само сокрытие уже становится разоблачением. Ниткой, дёрнув за которую можно размотать запутанный клубок правды.

Молчание прервал Стефан:

– На самом деле я мало его знал.

Они познакомились несколько лет назад, потому-то ему поручили сделать фото к одной архитектурной выставке в Лондоне. Среди участников были известные художники, но наибольшее впечатление на него тогда произвела работа Густава Беккера, чьё имя он слышал впервые. Интерьерная композиция: пять огромных полотен с изображениями европейских зданий, переданных настолько точно, что на расстоянии их можно было принять за фотографии. Людей на картинах не было, но полотна явно транслировали ощущение энергии и жизни.

В отличие от их создателя, пребывавшего в глубоком похмелье. Густав провёл рукой по волосам, тонким и неаккуратным, хоть немного заботящийся о собственной внешности человек давным-давно сходил бы к парикмахеру. «Давайте побыстрее с этим покончим», – сказал он и зажёг сигарету. У него были жёлтые от никотина ногти. «Ничего, если я закурю?»

Его было трудно фотографировать. Он подозрительно смотрел в камеру, вертелся, словно хотел выкрутиться из собственного тела, вообще не воспринимал инструкции: неуверенно замирал, когда его просили встать или повернуться так или эдак. Стефан предложил пойти в ближайший паб и выпить пива. Густав заметно повеселел.

Поскольку Стефан видел только его архитектурную живопись, он думал, что швед именно на ней и специализируется, но, узнав об этом, Густав злобно прошипел: «Я портретист». Впрочем, тут же извинился за интонацию и попытался исправить неловкость, повторив ту же фразу вежливо. Сказал, что здания занимают его